Григорий Полянкер - Старый Сантос и его потомки

Мы бы взялись за оружие, но где возьмешь его? Мы бы вышли сражаться, но что поделаешь, когда все молодые, которые могут держать винтовку в руках, ушли на фронт, а здесь остались старики, обессилевшие женщины и дети, измученные и опустошенные горем.

Все мы живем хуже, чем в тюрьме, а выбраться за Ружицу — означает смерть: оккупанты расстреляют на месте. Мы совершенно парализованы, оторваны от всего мира, каждый и всякий может надругаться над нами, убить. Каждый и всякий может схватить тебя, потащить в гестапо и получить за эту акцию несколько марок или кило соли…

Страшная ночь опустилась над нами, и никто не знает, когда взойдет солнце, когда вернутся наши избавители. Об этом все мы мечтаем, и это поддерживает наше существование…»

Так сидит по ночам Симха Кушнир и все пишет и пишет, пока не смыкаются глаза, и он засыпает над тетрадью. А иногда плошка гаснет, и ему приходится брать свою тетрадь, пузырек с чернилами, который он бережет как зеницу ока, и уходить к своему доброму соседу Менаше-бондарю, у которого есть запас сухих лучин, горящих, право, лучше всяких плошек, коптилок, моргалок…

Ночной ветер безжалостно терзал крышу на хате бондаря, и наполовину оторвавшийся лист железа грохотал, будто снаряды падали вблизи. Завывало в дымоходе, словно черти вели хоровод. Менаша прилег на лежанку после того, как излил душу перед бухгалтером, который все писал, склонившись над тетрадкой. Сегодня, в который раз уже, бондарь свел разговор с ним на сына, который не подает никаких вестей, словно сквозь землю провалился. Бондарь начал уже дремать, но сквозь гудение ветра услышал осторожный стук в дверь. Возможно, почудилось? Но стук повторился. Странно! Кто может стучать в столь поздний час и в такой мозглый холод?

Симха Кушнир на всякий случай спрятал тетрадку, дунул на коптилку, подошел к соседу:

— Слышишь, Менаша, кто-то стучит…

— И мне кажется… — поднялся с лежанки хозяин дома, напрягая слух. — А может, это только кажется?

— Стучат, — уверенно проговорил Симха. — Прислушайся.

Наконец донесся негромкий голос:

— Открой, отец!.. Это я — Симон!.. Не бойся, открой!..

Менаша набросил куртку на плечи и направился к дверям, чувствуя, словно куда-то стремительно падает. Несколько секунд он еще вслушивался, потом нащупал в темноте спички, засветил лучину и отпер дверь.

Перед ним стоял сын. Обросший, промокший насквозь, в фуфайке и ушанке. На плече висел автомат. В больших усталых глазах сверкнули слезы.

— Симон, сынок мой, что ж ты на пороге стоишь? — засуетился отец и громко заплакал. — Боже мой, какое счастье, что я тебя вижу! Значит, жив?..

— Пока жив, отец… — переступая порог, срывающимся от волнения голосом ответил нежданный гость и снял мокрый ватник, вытирая рукавом автомат.

— Откуда ты, сынок, где был? Как добрался к нам? Намучился — по тебе видно… — стал забрасывать вопросами отец, помогая ему раздеться.

— Все было… — уклончиво ответил Симон. — Разве сразу перескажешь?

И сын наконец присел на табуретку, поздоровался с бухгалтером.

— Долго рассказывать… Попал я к вам чудом… Еще под Березанью в болотах нас окружили танковые части немцев, мы до последней возможности защищали Киев, но пришлось отходить… В одном селе бабы приютили меня, укрыли в подвале и лечили. Ну, как только я немного поправился и смог двигаться, подался к линии фронта, к своим. Шли мы группой. Немцы застукали нас, кого убили, кого бросили в лагерь, за колючую проволоку. Утром мы ждали расстрела. А ночью налетели партизаны, перебили охрану, и мы вырвались из лагеря, ушли в лес. Вот и воюем в партизанском отряде…

Нетерпеливый летописец Ружицы стал засыпать гостя вопросами, но Менаша остановил его:

— Симха, дорогой! Оставь сына в покое… Не видишь, как он измучен, как устал… Дай ему отдохнуть…

Симон горько усмехнулся:

— О каком отдыхе может идти речь? Меня ждут ребята… А идти нам очень далеко… Это я заскочил на короткое время. Мечтал только увидеть отца, Ружицу, своих людей. Надо спешить дальше… — Он задумался, и глаза его озарились призрачным блеском. Словно стараясь внушить отцу какое-то сокровенное слово, спросил: — А где же все?.. Что с Рутой? Жива? Все ли с ней благополучно?..

— Как со всеми, сынок… — ответил отец. — Живет, если это можно назвать жизнью… Сейчас побегу за ней… Она частенько бывает здесь, все спрашивает о тебе… Милая она девушка.

Симон остановил отца у порога:

— Не забудь, что здесь не должны знать, что я пришел…

— Понимаю… Но Руте и Гедалье я ведь могу сказать? Ты себе представляешь, как они будут счастливы! Я сейчас, сейчас…

Симха Кушнир был в восторге, что остался наедине с этим сильным, милым парнем. Сейчас он с ним сможет потолковать как следует. Он снова стал забрасывать его вопросами, но Симон ничего не слыхал. Сердце его колотилось от страшного волнения. Неужели он увидит сейчас Руту? Что он ей скажет? Какая она? Никак не верилось, что он, хотя и на короткое время, но все же дома и сейчас встретится с любимой, о которой не переставал думать в самые опасные минуты… И, кажется, думы о ней, мечты о встрече и выручали его из самых больших опасностей. То, что он переживал в эти минуты, казалось лучшей наградой за два тяжелых года войны. Что опа ему сейчас скажет? Какими глазами посмотрит на пего?

Симха что-то спрашивал, повторял вопрос, но гость отвечал через пятое на десятое. Его мысли были заняты совсем другим. А бухгалтер, поняв, что Симон все равно ничего толком ему теперь не ответит, стал рассказывать о страшных муках и бедствиях, рассказал почти все, что записал за последнее время.

За окном бушевал ветер. Дождь хлестал, гудело в дымоходе.

Симон ходил по комнате, заполненной тенями от горящей лучины. С нетерпением он ждал Руту, ради нее рискнул заглянуть сюда.

Время тянулось бесконечно. Он прислушивался, стараясь средь шума дождя и ветра уловить шаги. Ее шаги… Какое счастье, что подрывники согласились сделать такой большой крюк, разрешили ему отлучиться на целых два дня… Это совсем немного, считая дорогу, но все же…

А Симха продолжал расспрашивать, где он был все эти страшные годы, когда вернутся наши, что слышно в мире вообще…

И вот наконец дверь распахнулась и влетела Рута. Увидев Симона, она остановилась, не зная, что сказать. Девушка не могла слова произнести и с трудом сдерживала слезы.

Рута ничего не видела, никого не замечала: ни отца, ни бондаря Менаши. Подошла к гостю и молча прижалась к нему.

Потом еле промолвила:

— Я ждала тебя. Я верила, что дождусь.

Девушка чуть отошла в сторонку, давая возможность вошедшим поздороваться с Симоном.

Перебивая друг друга, они стали его о чем-то расспрашивать, а он отвечал невпопад, думая о той минуте, когда останется с Рутой наедине. Сколько нужно было ей сказать!