Игорь Угольников - Подольские курсанты

Упертости его можно было позавидовать. В том памятном бою, когда курсанты в штыковой атаке опрокинули в реку и загнали на противоположный берег обезумевшие немецкие цепи, Уфимцев получил серьезную контузию. Его хотели было отправить в тыл, но он воспротивился и начал кричать, что ни за что не бросит товарищей и останется на передовой. Позже Уфимцев понял, что потерял зрение, но ему казалось, это временно, что черная пелена спадет с глаз, стоит немного оклематься. «В конце концов, руки-то у меня есть, – с холодящим душу волнением думал он, – в крайнем случае буду на ощупь набивать ребятам магазины патронами – все польза». В тот раз его оставили, просто не было времени уговаривать.

И вот теперь Уфимцев сидел в окопе и нервно прислушивался к окружающему шуму. Он уже научился различать звуки: вон треснули заготовленные с вечера ветки, потянуло ароматным дымком – это в дальнем отводе окопа разожгли костерок; звякнул котелок, булькнула вода – повесили кипятиться чайник. Хлопнула металлическая крышка, зашелестела железной змейкой пулеметная лента – Орленко заряжает «максим».

Он мысленно благодарил ребят за то, что они не избавились от него, не отослали в тыл. Уфимцев понимал, что он им обуза, и всячески старался показать свою самостоятельность. Нет, лучше он погибнет здесь с оружием в руках, чем согласится уехать в госпиталь и выбыть «по ранению». Те, первые санитары о нем забыли, а перед появляющимися на рубеже девчонками-санинструкторами приходилось ломать комедию, выдавая себя за здорового. «Что-то неважно сегодня выглядишь, красавица! Отдохнуть бы не мешало. Хочешь, приду вечерком?» – подмигивал он незрячим глазом и облегченно выдыхал, когда санитарки, смущенно смеясь, отворачивались и спешили прочь.

Долго ли он так протянет?

Внезапно шевеление в окопе прекратилось. Перестали скрести по днищу котелков ложки, стихли усердное сопение и хруст сухарей, смолкли негромкие голоса – позиция насторожилась. Издалека (откуда именно – все давно знали, налеты повторялись каждый день) донесся знакомый гул. Зашуршала, застукала под сапогами земля – курсанты вскочили с мест, кинулись к брустверу. Опять бомбардировщики?!

– Отбой, ребята! Это «рама», – голос Пахомова прорезал зловещую тишину. – Вот черти, повадились, как к себе домой. – Уфимцев слышал, как звякнул ремень трехлинейки. – Эх, снять бы гада…

– Ребята, что это? – Орленко удивился вполголоса, но в стоящем морозном воздухе эти слова прозвучали тревожно и громко.

– Что там? – Уфимцев припал к брустверу, изо всех сил пытаясь разобрать, что происходит.

Самолет сделал круг-другой над позицией, спустился ниже и вдруг осыпал передний край тучей бумажных листков. Ветер подхватил добычу и завихрил ее длинным, до самой земли, бесплотным смерчем.

Несколько листовок угодили прямо в окоп.

– Вот и подарочек! – весело крикнул Пахомов и здоровой рукой принялся ловить мечущийся над его головой листок. – Немцы сдаваться собрались! Перемирие предлагают! – Он наконец поймал бумажку и не гнущимися на морозе пальцами стал разглаживать ее на коленке: – Ну-ка, ну-ка, почитаем… «Доблестные красные юнкера! Вы мужественно сражались все эти дни! Но теперь сопротивление потеряло смысл: Варшавское шоссе до самой Москвы – наше!» О, как! Уже до самой Москвы! Выходит, мы тут зря морозимся! «Через два дня мы войдем в нее! Вы – настоящие солдаты. Мы уважаем ваш героизм». Гляди-ка – уважают! «Переходите на нашу сторону! У нас вы получите дружеский прием, вкусную еду и теплую одежду». А что, мужики, может, правда, чего мерзнуть и с голоду помирать? Вот она – настоящая жизнь: и тепло, и вкусно! Еще и шнапса небось нальют!

– А бумажка-то – ничего, – подхватил шутливый тон Пахомова Орленко, – на самокрутку толстовата, зато в сапоги заместо портянок сгодится, ежели потолще набить.

– Дай-ка сюда, – хмуро отозвался Мамедов, – больно велика честь. Пустим по назначению.

– «Эти листовки будут служить вам пропуском!» – Пахомов едва успел закончить чтение – Мамедов выхватил у него листовку и, разминая в руках, направился в отхожее место. Вслед ему раздался было дружный хохот, но вдруг прервался неожиданным оглушающим хлопком выстрела.

Курсанты обернулись на шум и увидели стоящего у дальней стенки окопа растерянного Уфимцева. В руках он сжимал дымящуюся винтовку. В пустых и страшных его глазах холодным блеском метались испуг и растерянность, было заметно, что он и сам очумел от своей выходки.

– Ты чего?

– Я не попал? Ребята, я не попал?! – Голос слепого окреп до крика, он не на шутку испугался, готовый запаниковать. – Я на голос стрелял. Витя, я не сразу понял, что ты шутишь! Витя, не молчи! Витя! – Уфимцев кинулся вперед, но споткнулся о цинк и упал лицом в землю, продолжая сжимать в руке злополучную винтовку. – Я не понял…

– Серега, ты чего?

– Он же контуженый…

– Слепой…

– Серега, все нормально. Вставай…

Курсанты кинулись к Уфимцеву, помогли подняться. Его била мелкая дрожь. Он обводил собравшихся невидящим взглядом и, стуча зубами, еле слышно повторял:

– Я не понял… простите, ребята… как будто перемкнуло… Витя… Витя…

С тех пор как очередной отряд курсантов ушел на помощь истекающим кровью защитникам Большой Шубинки, Сашка не находил себе места. Перед глазами вставали то растерянная Маша, сверкнувшая на него недобрым взглядом, то смущенный Митя, дорвавшийся наконец до настоящего дела. Сашка чувствовал тогда, в блиндаже, что внутри Мити бурлила неуемная мальчишеская радость, и если бы не его показное прилежание, он прямо на глазах товарищей запрыгал бы от счастья.

Да, это счастье… Счастье защищать свою Родину, бить ненавистного врага, рвущегося по собственным трупам к Москве, счастье подрывать и поджигать их хваленые танки, счастье видеть спину бегущих от тебя фашистов – все это распирало Сашкину грудь…

Поврежденная в бою рука не болела так, как беспокоило растревоженное сердце. Митя сейчас в самом пекле. Сашка слышал последние донесения: под Шубинкой творится что-то страшное. И какой же нелепостью выглядят сейчас какие-то там споры-уговоры. Ну, и пусть Митя обманул его, Сашка стерпит, время все расставит по местам. «Выросли в одной песочнице» – это Митя про них с Машей. Ну и ладно. Лишь бы живы остались. Лишь бы только остались живы…

Нет, не уснуть. Сашка попробовал перевернуться на другой бок. Деревянная стенка окопа с бесчисленными черными глазками от пуль и осколков уже напиталась человеческим теплом и больше не казалась неудобной и жесткой. Мысли лезли в голову беспорядочной гурьбой. Он то вдруг видел себя дежурным в детдомовской столовой, то в который уже раз с замирающим сердцем ждал, когда в медсанчасти они окажутся с Машей вдвоем. «А ведь у каждого сейчас свои думки, – рассудительно представлял Сашка, вглядываясь в посерьезневшие, измученные лица товарищей, – каждый сейчас вытаскивает на свет самые заветные мысли, ищет, чем подкрепиться, к чему подладиться…»