Игорь Угольников - Подольские курсанты

Его вдруг начало колотить. С обожженной головы сползла повязка, обнажив кроваво-красный ожог в пол-лица. Никитина сделала ему укол – Филиппов начал затихать. Присутствующие застыли в ожидании.

Через несколько минут взгляд политрука снова стал осмысленным, он повернулся к полковнику, словно ожидая команды. Стрельбицкий, понимая, что лишнего времени нет ни у него, ни у Филиппова, громко спросил:

– Какие потери?

– Огромные. В живых осталось меньше ста человек. Сейчас, наверное, и того меньше…

В этот момент следившая за разговором Никитина побледнела и с болью в глазах повернулась к Стрельбицкому. Тот на секунду перехватил ее непривычно перепуганный взгляд, но промолчал. Он слышал, что у Раисы Игоревны здесь, на рубеже, воюет сын, и понимал ее чувства. Но сопереживать из-за одного человека, когда курсанты сотнями гибнут каждый день, он, командир большого подразделения, не мог, не имел права. Для него сейчас был важен вот этот смертельно раненный политрук, который, пусть и сбивчиво, но все-таки доложил своему начальнику о реальном положении дел на самом тяжелом участке обороны.

– Что с артиллерией? – Стрельбицкий наклонился к раненому почти вплотную.

– Нет артиллерии. Бились крепко, молодцы! А когда орудия разворотило, живые в окопы к нам попрыгали, их всех вместе с нашими пожгли! Всех – заживо огнем! Суки! Вон они, вон – в окно лезут! Дайте мне их! Дайте!

Политрук замахал руками, изогнулся, намереваясь сорваться с постели, Никитина и Петров постарались удержать его, но он сам, осознав свое бессилие, крикнул от боли каким-то нечеловеческим, словно прощальным, криком и упал на пропахшую дымом шинель.

Стрельбицкий, стиснув зубы, развернулся и пошел к выходу.

– Иван Семенович! – Никитина кинулась за ним. – Подождите!

Они вышли на улицу и застыли у трепещущего на ветру брезентового полога. Она смотрела ему в глаза с одним-единственным вопросом, ответа на который он, при всей своей высокой должности, не знал. Она ждала от него известий о сыне, а он думал о рубеже: о резервах, о том, как противостоять натиску врага, который вновь предпримет прорыв обороны. И никто в этом мире не мог бы сказать, чья боль и тревога были главнее.

– Иван, что происходит?

– А что происходит? – Он недоуменно посмотрел ей в глаза. – Идет война!

Он понимал ее тревогу, но при всем своем желании ничем не мог помочь этой отважной и прямой женщине, и это злило его еще больше. Что бы было, если бы сейчас вокруг него столпились все матери его курсантов с тем же самым вопросом «что происходит?» и еще страшнее – «что будет с моим сыном?» И никому бы из них он не смог сейчас ответить уверенно и однозначно. Казалось, что даже сквозь гул артиллерийских залпов он до сих пор слышит крики этих матерей, провожающих своих детей на смерть.

Но ему, боевому офицеру, было теперь доподлинно известно, что эти мальчишки не боятся погибнуть. Они рвутся в бой, чтобы победить врага. И это не слепой фанатизм, это осмысленная воля, подкрепленная твердым стержнем патриотизма. В памяти вспыхнул разговор с лейтенантом Алешкиным. Стрельбицкий спешил в штаб к генералу Смирнову, когда лейтенант нагнал его по дороге к машине и, задыхаясь от волнения, прямо спросил: «Почему мы столько дней стоим без дела во второй линии? Мы – лучшая батарея в училище?»

Стрельбицкий, как сейчас, видел эти горящие справедливым гневом глаза Алешкина, понимал, откуда эта решимость. Тут не было желания командира поскорее добыть себе славу. Это был порыв души в самом высоком смысле этого слова! Страстное желание бороться с врагом. И это очень запомнилось полковнику. В ту минуту он еще больше уверовал в силу духа своих бойцов, в то, что врагу, каким бы грозным он ни был, не одолеть Ильинский рубеж, а значит, и всему фашизму уготована неизбежная погибель.

Тогда он ответил Алешкину: «Вот именно поэтому вы и стоите здесь! У нас забрали гаубицы! Забрали артдивизион Дементьева! Танки ушли под Боровск! Ваша батарея – мой последний резерв!» И Алешкин все понял.

– Да, война… – Никитина опустила глаза, но тут же вскинула их на полковника: – Но почему на этой войне воюют одни мальчишки? И почему о них – ни слова в сводках, как будто все о них забыли? Они же еще ничего не видели. А их бомбами на куски и сжигают заживо! Разве это – война? Это же бойня! Иван, что ты молчишь? Скоро же никого не останется! Где же эти проклятые резервы?

Стрельбицкий постарался ответить как можно суровее:

– Они умирают не ради резервов.

– Да, конечно, они воюют за Родину. Но почему же Родина не хочет подумать о них? Хотя бы о тех, кого еще можно спасти?

Это было похоже на истерику: по щекам Никитиной уже катились слезы, Стрельбицкий играл желваками. Хорошо, что никто не видел их сейчас – командира артиллерийского училища и военврача третьего ранга. В эту минуту это были родители, мать и отец, теряющие на войне своих детей.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? – Полковник говорил глухо, в тон шуршащему на ветру брезенту. – У меня приказ – стоять насмерть. Там, под Шубинкой, продолжают держаться в одиночку оставшиеся в живых. А у меня нет возможности ни отправить им помощь, ни отдать приказ отходить! Что еще мне тебе сказать?

– Но они же все тут умрут… – Она еще раз с тревогой посмотрела ему в глаза.

– Значит, так надо! Выстоим насмерть, но враг не пройдет!

Он повернулся и зашагал прочь. Он не знал, что можно ей сказать еще. Никитина какое-то время молча смотрела ему вслед, потом вытерла платком глаза и достала из кармана папиросу.

С утра было тихо. Наверное, впервые за последние дни. На хмуром небе в этот ранний час не было ни воющей стаи фашистской авиации, ни огненных трасс дальнобойных снарядов. Словно старая хламида после долгожданной стирки, висело сейчас это небо на просушке, избавившись наконец от грязных пунктиров и точек. Даже не верилось, что такое может быть.

Над окопами по эту сторону начинал раскуриваться новый день. Суетились люди, закипали котелки, дурманяще остро шибали в нос сизым дымом первые самокрутки. С дальних тыловых позиций осторожно приближались санитарные машины и полуторки с боеприпасами. Новый октябрьский день сулил свои хлопоты.

Курсант Пахомов потер простреленное плечо – второй день ноет, зараза, точно – к непогоде. Снег сыплет теперь почти каждый день, колючий и холодный. Вон, вся передовая под белым покрывалом. Под снегом будто и нет ничего – ни развороченных блиндажей, ни изуродованных орудий, ни неприбранных немецких трупов.

Пахомов сплюнул и, пригнувшись, стал пробираться к своим, в дальний конец окопа. Там, разложив на патронном цинке скромные запасы, завтракали Мамедов и Орленко. Чуть в стороне, уткнувшись носом в закостеневшую за ночь шинель, угрюмо жевал сухарь слепой Уфимцев.