Игорь Угольников - Подольские курсанты

Первым опомнился Ткаченко. Он вышагнул из дальнего угла и крепко обнял застывшего в растерянности Лаврова. Хотел пожать ему руку, но остановился, заметив на ней свежие бинты.

– Саня, привет! Молодец, что зашел. А мы вот собираемся. Будем бить немцев под Шубинкой. Не все тебе воевать, надо и нам когда-то. – Андрей глухо засмеялся, зашевелились и все остальные.

– Да, ты тут не скучай. Давай поправляйся быстрее. А то так и будем врозь воевать. А мы ведь расчет! Так или нет? – Славик задорно подмигнул Сашке и принялся завязывать лямки вещмешка.

– Так. – Сашка включился в разговор, все еще продолжая смотреть на смущенную Машу. – Да я-то поправился давно! Медицина вон не пускает. Из-за пустяковой царапины заставляют сидеть без дела. Нате сухарей в дорогу! Ребята для вас скинулись.

Сашка прошел к самодельному столу и вывалил из-за пазухи груду разнокалиберных хлебных кусочков. Они с сухим стуком раскатились по деревянной поверхности.

– Вот это дело! – Первым к гостинцам кинулся Славик. За ним неспешно подошел Ткаченко. Каждый взял свою долю и обстоятельно распихал по карманам.

Сашка сгреб со стола оставшиеся сухари и протянул их Мите:

– Бери, завтра вам силы понадобятся.

Маша вскинула на Сашку отчаянный взгляд и выскочила из блиндажа. Курсанты в недоумении посмотрели ей вслед.

Митя как будто стряхнул с себя оцепенение, заговорил быстро-быстро, словно торопился высказать все, что закипело у него в душе в эту минуту:

– Ты не подумай ничего. Мы с ней с трех лет знакомы. Что называется, в одной песочнице выросли. И всю школу за одной партой. А потом она устроилась в училище, в санчасть, ну и я за ней. А хотел ведь в пехотное… Нас еще со школы звали – жених и невеста. – Он замолчал и после паузы закончил, как отрубил: – Прости, Саня. Наш уговор был нечестным. Я боялся потерять Машу и… сподличал. Прости.

Сашка взял его за плечи и легонько тряхнул:

– Ты чего это, как будто прощаешься? Ты это брось. Вот вернешься и поговорим. Обо всем.

Гул далекого боя то приближался так, что закладывало уши, то снова отдалялся, затихая, словно откатывался далеко за горизонт. Колючее морозное солнце, выныривая из-за облаков, ярким светом жгло глаза, в эту минуту нестерпимая боль, как обручем, сжимала голову, и утишить ее можно было только глухим утробным стоном.

Яхин метался на подушке, то впадая в короткое спасительное забытье, то выныривая из туманного пространства в знакомую неприятную реальность. В моменты такого пробуждения он ясно различал над собой колышущийся брезент санитарной палатки, слышал стоны соседей и громкие голоса медсестер и врачей. Он изо всех сил пытался вспомнить мгновения последнего боя, но, кроме яркой вспышки и сокрушающего удара по голове, ничего припомнить не мог. Хотя нет – откуда-то из закоулков поврежденной памяти иногда всплывал голос политрука Филиппова, говорившего о чем-то важном и героическом.

Он с трудом разлепил глаза. Где-то совсем рядом послышались знакомые голоса, и почти сразу же большие белые пятна заслонили собой все пространство.

– Ну, как он? – спросила женщина.

– Уже лучше, – ответил ей мужской голос. – Периодически приходит в себя. Слава богу, не обморозился.

– Да уж, – усмехнулась женщина. – Хороши бы мы были. Ну, как вы, курсант?

Яхин напрягся, силясь различить, кто это с ним говорит, и вдруг радостно узнал эту женщину – военврача Никитину! «Значит, не всю память еще отшибло, – удовлетворенно подумал он и спохватился: – Надо что-то отвечать, она ведь спрашивает».

– Я… это… – Он не сразу понял, что это его собственный голос, такой он был чужой и далекий. – Я… Мне уже лучше. Когда вы меня выпишете?

Мужчина, а это был военфельдшер Петров – Раиль тоже узнал его, негромко усмехнулся и покачал головой.

– Об этом даже не думайте. У вас серьезная контузия, с первым транспортом отправитесь в тыл. – Никитина произнесла это слишком громко. Яхину показалось, что она сделала это специально, чтобы услышали соседи. Ему вдруг стало обидно, словно его отчитали перед строем за недопустимый проступок.

Из-за спины Петрова выступило третье белое пятно, оказавшееся Люсей. Она улыбалась ему широкой радостной улыбкой. Яхин обрадовался, хотел было подняться на локтях, но сил не хватило, и он плюхнулся обратно на подушку.

– Вот видите, – констатировала Никитина, – никаких выписок до полного выздоровления. – Она улыбнулась чему-то своему и добавила: – Вы у нас на особом контроле, курсант Яхин.

Он хотел было возразить – что еще за особый контроль? – снова попытался встать, но взволнованная Люся замахала на него руками: лежи, не вставай!

Яхин смирился и заговорил, не отрываясь от подушки. Голос его окреп и уже не казался чужим и далеким:

– Нельзя мне в тыл, товарищ военврач! Ротного убили, там кроме Пахомова – одни пацаны зеленые остались!

Никитина, делавшая в это время запись в журнале, подняла на него глаза:

– Пацаны? А вам самому-то сколько лет?

– Двадцать четыре.

– А-а, – протянула она с едва заметной улыбкой, – ну, это меняет дело. Нет, вопрос решенный!

Она кивнула военфельдшеру Петрову, и они двинулись между коек к другим раненым. Люся задержалась возле Яхина, присела в ногах.

– Раиль… – Он различил в ее голосе волнующие нотки. На мгновение боль отступила, к горлу подкатило что-то очень знакомое, в висках бешено застучало. – Я тоже считаю, что тебе необходимо ехать в госпиталь.

– Люся… – Ему показалось, что он крикнул, на самом деле просто чересчур громко прохрипел.

– Молчи. – Она сморщила нос, как делают перед тем, как заплакать. Но слез не было, вместо этого она тяжело вздохнула и погладила его по голове. – Если бы ты знал, что я пережила…

Он смотрел на нее, пытаясь понять, что она имеет в виду. Ему вдруг отчетливо вспомнился их разговор в парке, тогда он сделал ей предложение, и она радостно воскликнула в ответ: «Согласна!» А может быть, ничего этого и не было – все сейчас окуталось плотным туманом, сквозь который ему предстояло долго и упорно пробираться.

Люся продолжала гладить его по голове, и Яхину казалось, что время сейчас остановилось.

– Ну вот, еще даже не женился, а уже слова не даешь сказать… – по-доброму приговаривала она, – тоже мне командир нашелся…

И его вдруг прорвало: захотелось закричать, кинуться к ней в объятья, поцеловать и долго-долго потом глядеть в глаза, запоминая в них каждую искорку, каждый блик. Он порывисто схватил ее за руку и прохрипел:

– Шишкина моя единственная! Прости! Прости меня, дурака! Я по жизни вообще-то подкаблучник.

Люся сперва удивилась такой перемене, но тут же подхватила его шутливый тон:

– Ага, кто бы поверил…