Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

Возле раскуроченного немецкого танка остановились двое — командир второй штрафной роты, разжалованный до лейтенанта майор Горелин и его заместитель, младший лейтенант Брусков.

— Младший лейтенант, пиши представление на Шестакова. На «Красную Звезду» пиши. И доложи, что погиб как герой. Судимость снимут.

— Я считаю, командир, не заслуживает Шестаков награды. Он должником был перед Родиной, и ему дали возможность искупить вину. Штрафник ее искупил. Судимость снимут. Этого достаточно. Ничего особенного он не сделал.

— Он отдал все, что у него было. Благодаря ему ты сейчас живым стоишь. Пиши представление, не пререкайся. Я хоть и лейтенант, но мое настоящее звание ты знаешь. И характер тоже… Разговор окончен.

Очёр — Пермь 2012–2014 гг.

Вагон покачивался. Дробный перестук колес пел привычную дорожную песню, оставалось ему до Москвы тянуть ее часов десять. Я возвращался в столицу, где учился второй год в военной академии. Мысли мои были скорее об учебе, чем о доме, от которого со временем невольно отвыкаешь. Напротив меня в купе сидела молодая женщина — Светлана из Закамска. Рядом с ней расположилась другая представительница прекрасного пола, назвавшаяся Еленой из Перми. Елена ехала по делам, а Светлана — в гости к родственникам. Со мной рядом сидел пожилой попутчик Петр Георгиевич и больше смотрел в окно.

Мы втроем говорили о чем-то нейтральном, что подходило в таких случаях к обстановке. С удивлением узнали, что Светлана, которой на вид дали бы лет семнадцать-восемнадцать, была вдвое старше. Она покраснела от удовольствия, когда мы искренне восхитились ее молодой внешностью. Даже Петр Георгиевич с любопытством взглянул на соседку по купе. Что-то, видимо, особенное шевельнулось в его памяти, если он при обсуждении возраста попутчицы попросил разрешения рассказать нам одну историю. Мы дружно согласились, потому что дорога, несмотря на комфортность поездки, уже порядком утомила.

— Было мне двадцать два года, — начал воспоминания Петр Георгиевич. — Советские части и соединения только-только перешли пределы наших границ в сторону Германии. После ранения я возвращался из госпиталя в родную Рябиновку, вроде как долечиваться. До того деревня была под немцем, и о судьбах родных вестей не имел. Ехал, понятно, не без волнения.

Подмерзшая грязь стеклянисто хрустела под колесами телеги, когда меня с железнодорожного вокзала согласился подвезти пару километров старик из соседнего села. «Ты, солдатик, зачем в Рябиновку-то едешь? — расспрашивал он меня. — Там тебя встречать некому».

У меня все в душе похолодело. И верно, в полной тишине увиделась мне милая сторонка. Ни дыма над крышами, ни самих крыш. Огороды стояли без плетней, а печные трубы одиноко возвышались над разрушенными подворьями. Вот и мой дом. Только где он, я не понял: на его месте зияла большая яма с торчавшими из нее бревнами да остатками железных коек. Сколько просидел на вещмешке у своих развалин, не знаю. Услышал голоса. Подошли ко мне три мальчугана. Двоих я узнал сразу, а третий, лет пятнадцати, был чужой, да еще и одетый наполовину в немецкую форму. «Дядь Петь, — обратились они ко мне, — скоро ночь на дворе, айдате к нам в школьный подвал. Там хоть чаю попьете».

Делать было нечего. Встал я и отправился в подвал разрушенной школы, где, видимо, ребята обитали. Встретила нас Надя, девчушка лет пяти, сидевшая у костра. Поставили на огонь старый, помятый в боках чайник. Я достал свои гостинцы: разложил хлеб, открыл солдатские консервы. Начались расспросы, потекли рассказы. Проговорили мы почти до утра. Стало мне известно, что часть народа из деревни сбежала в леса при подходе врага, а позднее переселилась на незанятые немцем территории. А часть местных жителей погибла, когда партизанила. Где мои родственники, сказать ребята не могли, но радовало то, что родню мою никто вроде бы не хоронил.

Сидевший с нами у костра незнакомый мне паренек по имени Ленька был из дальнего села Реуны. Пристал он к ребятам, когда плутал по округе, таща из последних сил березовую волокушу с маленькой Надей. С немалым удивлением узнал я за разговором, что Ленька, прежде чем оказаться в этих краях, был настоящим охотником на захватчиков.

«А как ты охотился, Леня? — спросил я паренька, предполагая, что последуют выдумки. — У тебя ведь ни оружия, ни взрывчатки не было. Неужели голыми руками фрицев давил?» Ленька посмотрел на меня с недоумением. «Было бы желание, а оружие найти можно», — совсем по-взрослому ответил он.

«Лень, да ты не боись, расскажи дяде Пете, как воевал, — обратились к парню его товарищи. — Дядя Петя наш, рябиновский. Видишь, тоже фронтовик».

«Дядя Петя, — Ленька сурово посмотрел на меня, — а почему вы не на фронте?»

Я даже растерялся. Только что объяснял ребятне, что раненым полагается отпуск, но взгляд парня меня сильно смутил: «С фронта я, Леня, попал в госпиталь. Оттуда заехал сюда родных поискать, а завтра, видно, обратно в часть поеду».

Мои слова успокоили паренька. Увидел, наверно, во мне боевого товарища, с которым можно поделиться воспоминаниями.

«Маму с папкой я потерял, когда немцы заходили в Реуны, — начал рассказывать Ленька. — Бежали мы из села толпой, мама меня все за руку держала, а как взрыв раздался, оказался я один. Вокруг люди лежат, но родителей не видно нигде. Поискал их, походил, но не нашел. Проревел на опушке леса до утра, а потом пошел обратно в село. Куда мне было еще идти? В селе уже немчура хозяйничала. На улицах их машины ездили, в оградах их собаки лаяли. Все стало чужим.

День просидел в огороде, наблюдал, что немцы делали. Увидел, как вечером толстяк один вышел на наше крыльцо, закурил, потом куда-то отправился со двора, а зажигалку забыл на ступенях. Я ее сцапал и опять засел в огороде. Наступила ночь. Все в доме улеглись. Подобрался, набросал соломы, зажег ее той зажигалкой. Дом заполыхал. От него загорелись другие избы. Немцы бегали, стреляли, да я-то уже далеко удрал.

Началась у меня жизнь в лесу, в норе. Ел что придется. Услышал как-то колокольчик. Подглядел из кустов: немец на велосипеде катит. Через час примерно он обратно вернулся. На другой день опять тот же немец мимо меня проехал. Кто он был? Не знаю. Может, телеграфист, может, почтальон. Устроил ему сюрприз: свалил дерево под горой, немец и расшибся с разгону. Пока лежал он на земле, я с него вот этот мундир снял, винтовку забрал. Убежал в лес. В густой чаще набрел на девчушку, оставшуюся без взрослых. Звали ее Надей, и была она такая голодная, что сама идти не могла. Наломал молодых берез, сделал волокуши да потащил на них девочку, а куда — сам не знал. Попали под немецкую облаву, отсиделись под берегом. Плутали долго, пока не оказались в Рябиновке. Вот и все, дядя Петя».