Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Халина первая размыкает круг.

– Яков! – кричит она. – Надо сказать Якову!

– Да, иди, – говорит Нехума, вытирая глаза. – Скажи, чтобы приходили вечером на ужин.

– Хорошо, – кричит Халина, убегая по коридору.

Дверь открывается и закрывается, и скоро в квартире воцаряется тишина.

– Мамусю? – шепчет Фелиция, глядя снизу вверх на маму, словно ожидая объяснений.

Но Мила молчит. Ее глаза мечутся по комнате, как будто в поисках чего-то невидимого. Призрака, быть может.

Заметив это, Нехума кладет руку на плечо Сола.

– Можешь заварить чай с Фелицией? – шепчет она.

Сол смотрит на Милу и кивает, поманив Фелицию на кухню.

Когда они остаются одни, Нехума поворачивается к Миле и касается ее руки.

– Мила, дорогая, что такое?

Мила моргает и качает головой.

– Ничего, мама… я просто…

– Идем, – предлагает Нехума, ведя Милу к небольшому столу в гостиной, за которым они едят.

Мила идет медленно, ее мысли где-то далеко. Она садится, кладет локти на стол, сжимает ладони вместе в огромный кулак и опускает подбородок на большие пальцы. Некоторое время обе женщины молчат.

– Ты не ожидала, что он найдется, – наконец говорит Нехума, тщательно подбирая слова. – Ты думала, что его нет в живых.

– Да.

Из уголка глаза вытекает слеза и катится по щеке. Нехума нежно смахивает ее.

– Но ты рада, да?

Мила кивает.

– Конечно, – она поднимает голову и поворачивается лицом к матери. – Просто… я шесть лет думала, что он… что он мертв. Я привыкла к этому. Даже смирилась, как бы ужасно это ни звучало.

– Понимаю. Ты должна была жить дальше ради Фелиции. Ты поступила так, как любая мать.

– Я не должна была сдаваться. Мне следовало больше надеяться. Что за жена ставит крест на муже?

– Перестань, – говорит Нехума мягко и понимающе. – А что тебе было думать? Ты не получала известий от него. Мы все думали, что он погиб. Кроме того, сейчас все это не имеет значения.

Мила оглядывается через плечо на кухню.

– Мне надо поговорить с Фелицией.

Мила все реже и реже говорила о Селиме после того, как призналась Фелиции, что не знает о его судьбе, после того, как решила, ради себя самой, верить, что его нет. Но Фелиция отказывалась забывать. Весь прошедший год она задавала вопросы, выпытывая у матери подробности.

– Она создала его в своем воображении, – добавляет Мила. – Что, если она… разочаруется? Когда он ушел, она была совсем крохой, здоровой, с розовыми щечками… Что, если… – Мила замолкает, не в состоянии описать, насколько сильно изменилась Фелиция.

Нехума накрывает ладонями сцепленные руки дочери.

– Мила, дорогая, я понимаю, все это слишком внезапно, но подумай вот о чем: тебе выпал шанс, бесценный, невероятный шанс начать снова. И Селим – отец Фелиции. Она полюбит его. И он ее полюбит так же, как ее любишь ты. Безоговорочно.

Мила кивает.

– Ты права, – шепчет она. – Просто мне грустно, что он ее не знает.

– Дай ему время, – говорит Нехума, – и себе тоже. Снова научиться быть семьей. Будь терпелива. Постарайся не слишком сильно беспокоиться об этом. Ты уже напереживалась на целую жизнь.

Мила вынимает руки из-под материнских, чтобы вытереть слезу с щеки. «Что значит, – думает она, – прожить хотя бы день, не тревожась? Не имея плана?» С самого начала войны каждую минуту каждого дня ей приходилось принимать решения, чтобы устроить жизнь по мере своих возможностей. Способна ли она вообще пустить события на самотек?

Позже тем же вечером, когда Фелиция спит, Курцы собираются за обеденным столом и изучают развернутую перед ними карту. Халина отправила Генеку телеграмму, сообщив, что большая часть семьи жива и здорова. «От Адди по-прежнему ни слова, – написала она. – Когда тебя демобилизуют? Где нам встретиться?»

Решить, куда ехать дальше, сложно. Потому что это, вероятнее всего, значит новую жизнь. Это значит, что надо думать, где устроиться. С чего начинать. Пока шла война, выбор был невелик, ставки высоки, а задача одна-единственная. В каком-то смысле было проще. Не высовываться и быть начеку. Быть на шаг впереди. Пережить еще один день. Не дать врагу победить. Продумывать долгосрочный план оказывается сложно. И тяжело, как шевелить атрофированной мышцей.

– Первый вопрос, – говорит Халина, обводя взглядом сидящих за столом, – остаемся ли мы в Польше?

Сол качает головой. Его взгляд суров. Не считая новостей от Генека, в последнее время у него мало причин улыбаться. Две недели назад, вскоре после новости о смерти своего зятя Моше, он узнал, что его сестру, двух братьев, четырех кузенов и полдюжины племянников и племянниц, живших накануне войны в Кракове, тоже убили. Его когда-то большая семья сократилась до нескольких человек. Эта новость его сломала. Он тычет указательным пальцем в стол.

– Здесь, – говорит он, нахмурившись, – нам не безопасно.

Остальные сидят молча, обдумывая, что знают и чего не знают. Да, немцы капитулировали, но для евреев война еще далеко не закончена. Курцы уже слышали рассказы о том, как евреи возвращаются в свои дома, а им не дают прохода, грабят, иногда убивают. Группа местных жителей обвинила вернувшегося еврея в похищении польского ребенка, и его повесили на дереве, в мгновение ока разгорелся погром, и в течение нескольких дней еще десятки евреев застрелили на улицах. Похоже, мнение Сола оправдано.

Все поворачиваются к Нехуме. Она согласно кивает, глядя на мужа, а потом обратно на карту.

– Согласна. Нам надо уехать.

Слова даются тяжело, лишают ее дыхания. Она и помыслить не могла, что скажет такое. Шесть лет назад заявления Гитлера об избавлении континента от евреев казались абсурдом. Никто не верил, что такие жестокие планы могут стать явью. Но теперь они знают. Они видят газеты, фотографии, начинают постигать цифры. Теперь нет сомнений в том, на что способен враг.

– Думаю, так будет лучше, – добавляет она, сглатывая.

Мысль о том, чтобы бросить все, что когда-то им принадлежало: дом, улицу, магазин, друзей, – почти невозможна. Но Нехума напоминает себе, что это все осталось в прошлом. В жизни, которой больше нет. Теперь в ее квартире живут чужие люди. Смогут ли они с Солом вернуть ее, даже если хотели бы? И кто из друзей остался? Гетто пустует несколько лет. Насколько им известно, в Радоме не осталось евреев. Сол прав. Оставаться в Польше глупо. История имеет свойство повторяться. В этой истине она уверена.

– Я тоже так думаю, – говорит Мила. – Я хочу, чтобы Фелиция росла в таком месте, где будет чувствовать себя в безопасности, где сможет чувствовать себя… нормальной.

Мила хмурится, гадая, что вообще значит для ее дочери «нормально». Единственная жизнь, которую знает Фелиция, – это постоянная травля. Когда она вынуждена скрываться. Тайком бежать из гетто. Жить у чужих людей. Ей почти семь лет, и все они, кроме первого года, прожиты во время войны, с жутким осознанием того, что существуют люди, которые желают ей смерти только за то, что она родилась. Мила и ее братья и сестры хотя бы знают, что так было не всегда. Но война, гонения, ежедневная борьба за выживание – вот что «норма» для Фелиции. На глаза наворачиваются слезы.