Семен Шмерлинг - Диверсант

Ужасный запах гниющего тела не оставлял этих палат. Как не поддаться охватывающим тебя ужасу и жалости, сохранить на лице спокойствие и даже улыбку. Так держать себя в узде, чтобы и голос не дрогнул. Старый врач Гальперин-Бережанский, которого обычно медсестры называли не по воинскому званию майор медицинской службы, а просто доктор, собирал медсестер и настойчиво советовал, даже требовал, чтобы они научились владеть лицом и голосом. Ни в коем разе не выдавать свои истинные мысли и чувства.

— Да мы что, артистки, что ли? — вздохнула сердобольная Катя.

— Сможете и артистками станете, — подхватил доктор. — Как они готовятся к выходу на сцену, так и вы должны. Соберите свои чувства в кулак, прежде чем перешагнуть порог палаты.

— Да разве сможем?

— Еще как. Слышал, как Катя смеется, даже хохочет, и все вы улыбчивые. А Лида — известная кокетка. Да и у вас всех запас кокетства не иссяк, черт побери.

По совету старого доктора перед входом в палату минуту-другую репетировали, старались сосредоточиться. Катюше на улыбку сил не хватало, и она старалась войти к ранбольным просто с деловым видом. Думала о заботах госпитальных, домашних. Об отце и матери, которые ни свет ни заря шагали через весь город на эвакуированный из Ленинграда завод, о маленьком братце Лёне, худом, всегда голодном. Потом о назначениях врача, к кому из ранбольных подойти всего раньше…

Так готовились ко входу в палаты и другие медсестры. Легче всего это удавалось Лиде, от природы улыбчивой и смешливой. Когда ей говорили, что смех без причины — признак дурачины, она загадочно улыбалась: «А может, у меня всегда есть причина для радости?» — «Какая?» — «А уж это мой секрет». С ней всегда было легко и просто. Катя любила свою подругу, посмеивалась над ее кокетством, но иногда даже завидовала ему. Лида тщательно следила за своей внешностью, не расставалась с маленьким зеркальцем, частенько заглядывала в него. Но когда начали обслуживать челюстно-лицевое отделение, начальник госпиталя строжайше запретил во время службы носить с собой зеркала, тем более входить с ними в палаты. «Представьте себе, что ваше зеркальце окажется в руках больного и тот поглядит на себя… На себя нынешнего! Что тогда? Последствия непредсказуемые».

И вот такое зеркальце принесло несчастье…Лида, сгорбившись, сидела в темном углу коридора. Страдала. Мучилась, но глаза были сухими, видно, выплакала все слезы. Но когда увидела закадычную подругу, захлебнулась в рыданиях. Она не сразу смогла рассказать, что произошло, всхлипывала, глотала слова. Но все-таки Катя ее поняла. Было так. Лиду срочно вызвали к Савичеву, одному из самых тяжелых пациентов. Даже кокетливой и смешливой Лиде было трудно изобразить бодрость или хотя бы невозмутимость при виде этого молодого человека. Стройная фигура, тренированное тело: «Грудь гребца, ноги бегуна, — так говорил о нем доктор Бережанский, — чудесной лепки лицо». И вот это лицо зверски изуродовал град осколков. Такое и компрачикосы не смогли бы учинить. Нос был вырван, челюсти обнажены, зубы выбиты. Оторвано ухо. Иссечен лоб. И лишь большие карие глаза жили и страдали на этом недавно прекрасном лице. Они были внимательны, чутки и, казалось, заменяли игру изуродованных мускулов, в глазах читались страдания непрестанно думающего человека. Так однажды сказал о нем старый доктор.

И вот однажды Лида, поспешившая на срочный вызов, лишь у дверей в палату вспомнила, что зеркальце так и осталось в кармане ее халата. «Ах, — махнула рукой, — обойдется, уж один-то раз»… Не обошлось. Перед дверью, мобилизовавшись, приняв свою обаятельную улыбку, любимую ранбольными, вошла к ним и принялась за привычное дело. Промывала, смазывала, меняла перевязки. Затем поступил еще вызов, и о своем зеркальце она забыла. Вспомнила лишь к концу дежурства. Сунула руку в карман халата — нет зеркальца, в другой карман — нет. Может, все-таки переложила в шкафчик? Нет. В пальто? Нет. Значит, у ранбольного. Вбежала в коридор и сразу поняла, что произошло непоправимое. Суетились врачи, сестры, нянечки. Прихрамывая, пробежал доктор Бережанский.

Вскоре все стало известно. Во время перевязки Савичев тихонько вытащил зеркальце из кармана медсестры, а когда та ушла, заглянул в него. Можно себе представить, какие горькие, страшные мысли пронеслись в его мозгу, когда он отчетливо увидел свое обезображенное лицо.

Разбитое зеркальце Лиды нашли на кафельном полу в туалете. Савичев повесился на связанных госпитальных кальсонах и нательной рубашке, единственном к тому времени его имуществе.

Лиду трясло. Катя как могла утешала ее, сама понимая, что ее поступок, а точнее, преступление, ничем нельзя оправдать. Все-таки уговаривала, успокаивала, подбирала слова помягче, но и ей самой они казались фальшивыми. И вдруг Катины мысли совершили крутой поворот. Она подумала, что под ее присмотром находится человек, судьба которого не легче, чем у погибшего Савичева. Что будет с ним, с этим человеком? Услышит ли она его речь, хоть одно слово? Встретится ли с его сознательным взглядом? Она, она отвечает за судьбу этого огромного беспомощного мужика, закованного в гипсовый панцирь, у которого даже имени нет. В списке ранбольных нет ни его фамилии, имени, воинского звания, ни места рождения, ни воинской части, откуда он прибыл. Кто знает, где и когда его изуродовали и как? Миной ли, снарядом или бомбой. И сколько его везли до нашего госпиталя? «Никто, ничто и звать никак», — с горечью сказал о нем старый доктор. В госпитальных списках значился как-то обидно, не по-человечески: «Бездок». Не имя, а какая-то кличка.

Что-то с ним будет?

Со временем я смог различать по крайней мере три поочередно возникающие в глубине моего сознания картины или явления. Но только позже, когда ко мне стали возвращаться слова, я смог обозначить предметы их именами. Возвращающаяся память представила мне каменную стену, серую, в трещинах, одинаковые проемы в ней, которым с трудом нашел название, — бойницы. Затем представилось деревянное строение, около которого плавно двигалось нечто светлое, приятно шумящее. И мне становилось хорошо, радостно. То была река. А иногда шум усиливался. Но это меня вовсе не пугало, такое было хоть и давним, но привычным.

Мое госпитальное время было немереным, я еще не мог вести счет дням и ночам, мой сон и явь смыкались. А картины из прошлого приходили все чаще и постепенно закреплялись. Привиделся мне высоченный широкоплечий человек с рокочущим голосом. Он ходил рядом с шумящим потоком и деревянным строением. И явилось название — мельница. А неподалеку крепостные стены. Этот человек был мельник и мой отец. Именно в таком порядке: сначала мельник, потом отец. И вспомнилось, что, как все окружающие, я начал называть его мельником, а уж потом тятей, отцом, папой.