Семен Шмерлинг - Диверсант

— Соломон Львович, — позвала она, — вы зайдите, пожалуйста, в палату к нашему Бездоку и послушайте, что он шепчет…

— Шепчет? Что именно? Наверное, признается вам в любви.

— Да не шутите вы, — не без досады ответила она. — Цифры какие-то все повторяет.

— Цифры? А может, он завзятый картежник? Может, слышали от него: тройка, семерка, туз…

— Не смейтесь… Я «Пиковую даму» читала. Совсем не то. Пять цифр бормочет. Пять. И всякий раз одни и те же.

— Ладно, послушаем, — посерьезнел майор медицинской службы.

Подождал немного, и до него донеслось:

«ТРИ. ШЕСТЬ. ВОСЕМЬ. ЧЕТЫРЕ. ТРИ».

Доктор долго-долго молчал, потом стал рассуждать вслух:

— Ну-с, подумаем: какие цифры тверже всего запоминает солдат-фронтовик? Конечно, номер своего полка или, скажем, батальона… Так, что ли? Но эти цифры он никогда не пишет. Почему?

— Потому, что секрет, — отрезала Катя.

— Точно. Военная тайна. А вот другие цифры пишет и многократно. Кому? Матери, жене… Поди, не всегда, — усмехнулся Бережанский. — А еще кому? И очень часто… Тебе это знакомо.

Катя смутилась и огрызнулась:

— Да, может, совсем не то, пишет какую-нибудь команду, в цифрах. Или код.

— Не финти. Ты же весточки получаешь от того курсанта, который осенью тебя встречал и провожал… Виноват, теперь, поди, уж лейтенант. Стало быть, получаешь и на конверте или треугольнике… Что?

— Номер полевой почты.

— Именно. Самые незабываемые цифры. Пройдут годы и годы, а солдат их будет помнить. Не так ли?

Они еще раз прослушали речь своего пациента. Именно речь. Понятную. Четкую. Точно пять тех же самых цифр [1] В повести указан условный номер полевой почты героя произведения Бездока .

— Что ж, — сказал доктор, — надо начальству доложить. Зачем? А вот сделают запрос. Куда следует. Через полевую почту можно и воинскую часть узнать. Спишемся с ее командиром, и будет решена загадка Бездока. И станет он человеком с документами. С именем, отчеством, фамилией. И вообще — человеком.

— Вы уж сразу начальству госпиталя скажите.

— Нет-с. Не просто скажу, а рапортом донесу. По всем правилам…

Майор медицинской службы Соломон Львович Гальперин-Бережанский в тот же день подал рапорт своему начальнику. Тот его принял и с радостью заметил:

— Вот и распутаем это дело. Разрешим задачу человека без документов. Слава Богу, у нас не только всякие несчастья, но и добрые дела и успехи имеются.

Вечером в госпиталь снова зашел старший лейтенант Румянов, уполномоченный особого отдела «Смерш», и подполковник медицинской службы поспешил поделиться с ним такой приятной с его точки зрения вестью:

— Знаете ли, у нас Великий Немой заговорил… Да, этот человек без документов.

Румянов внимательно его выслушал, расспросил, как все произошло. Записал номер возможной полевой почты.

— Ясно, — сдержанно произнес особист. — Доложу.

От этой информации он, впрочем, ни на какие лавры не рассчитывал. Подумаешь, открытие. Какой-то там Бездок…

В моем смутном сознании многое из прошлого возвращалось медленно и трудно, загадочными видениями, смутными понятиями и картинами. Но вот наступил крутой поворот, просветление — и лица, предметы, события стали возникать одно за другим, хотя и с пробелами и провалами. Потом уж ко мне пришло сравнение с музыкой. На нотах даже есть такие указания: играть быстро, еще быстрее и наивозможно быстро. Это время было для меня счастливым обретением потерянного. Потом я понял, что перемены произошли не случайно, не по мановению волшебной палочки, важную роль в этом сыграли два пожилых человека: госпитальный врач Соломон Львович и его давний приятель — художник и педагог Петр Прокофьевич Долинин, бывший директор художественного училища, потерявший надежду учить молодых людей живописи, графике и скульптуре.

Шли военные годы, его воспитанники сражались на фронтах или готовились к предстоящим боям. Старый художник просился на фронт, хотя бы в тыловые части. Но тщетно, получал отказ за отказом.

Однажды в редкостно солнечный день он проходил мимо военного госпиталя и увидел своего старого доктора Гальперина-Бережанского. Они были знакомы с юности. И хотя медик был значительно моложе художника, они в прошлом дружили, оба увлекались поэтами и художниками-футуристами. Они вместе покурили на крылечке, повспоминали встречи с Владимиром Владимировичем Маяковским, Давидом Давидовичем Бурлюком, Василием Васильевичем Каменским. Старый художник тяжело вздохнул и, по его же словам, «поплакался в жилетку».

— Вот и скажи, Соломон Мудрый, что же мне делать?

— Что тебе делать? Да, конечно же, рисовать. Ри-со-вать!

— Где? Кого? Как?

— А очень даже просто. Например, в госпиталях. Хотя бы в нашем. И не просто рисовать, а учить рисованию раненых, как у нас говорится, ранбольных.

— Да разве это возможно?

— И возможно, и нужно. Очень. Ты не представляешь, сколько у нас пациентов с изуродованными руками, которые надобно не только вылечить, но и восстановить для жизни и работы. А сколько контуженных, потерявших память и речь! Разве твое искусство тут не пригодится, не поможет вернуть их к жизни и труду? Так-то, мой дорогой, дерзай.

— Я подумаю.

— Слава Богу, разродился. Думай скорее… И вот еще что, подкормиться тебе не грех, а то вот как отощал.

Такой вот разговор был у этих пожилых людей, и вскоре я, человек без документов, с едва возвращающимися памятью и речью, с одной рукой, и то левой, стал учеником художника-педагога. Ох и трудно мне давалось искусство! Сколько дней ушло на то, чтобы я провел короткую прямую линию. Еще тяжелее мне давались треугольники, квадраты, круги и овалы. Старый художник — я не сразу запомнил его имя-отчество и фамилию — Петр Прокофьевич Долинин был терпелив. Много раз он придерживал мою левую, единственную лапищу своими тонкими пальцами, помогал выполнить немудреное задание. Час за часом, день за днем я все больше вникал в это примитивное рисование и с нетерпением ждал очередного урока. И вместе с освоением линий и фигур ко мне все чаще приходили слова, понятия и фразы. Выявились люди из моего прошлого. К примеру, первым возникла фигура отца-мельника, человека большого, сильного, который легко поднимал с телеги мешок с мукой и уносил его на своих богатырских плечах.

Да, картины, фигуры, лица все чаще появлялись передо мной, но очень редко я мог обозначить их словами. Раньше других возродились такие: мельница, плотина, мельник, отец — все из родного детства и отрочества; пришли и госпитальные понятия: повязка, гипс, медсестра, сестрица, доктор, а потом и их характеристики: Катя, Катюша, добрая помощница и слушательница. Имя и отчество старого врача, близкого мне человека, долго не давалось мне, и я его называл просто доктор…