Семен Шмерлинг - Диверсант

Полковник помолчал минуту-другую и продолжал в своем телеграфном стиле:

— Ваш рапорт важен. Чрезвычайно! Надо узнать от этого Бездока все возможное. Откуда родом. Кто родители. Главное, прохождение службы. Воинскую часть. Участие в боевых действиях. Где и когда. Последовательно. Без пропусков. До его последнего боя! До последнего ранения. Это важно. Действуйте энергично. Но без глупостей. Силовые приемы — поняли, запрещены.

— Почему это так важно? — решился спросить Румянов.

— Лишних вопросов не задавать. Вам следует знать лишь в части, вас касающейся… И мне — тоже… Об исполнении донесете… Можете быть свободны. Жду исполнения.

Настал день и час, когда с человека без документов и имени сняли гипс. Освободились лицо, шея, грудь, и он почувствовал надежду на выздоровление. Но у него появилось смутное беспокойство от появлений незнакомого человека, который уже не раз пристально его оглядывал.

Он постарался переломить это неприятное и тревожное чувство и снова стал рисовать, принимать уроки художника. После изображения домика с трубой и дымом появились новые рисунки: деревья, одетые густыми листьями, речка, вьющаяся среди кустов, телега с лошадью… Учитель его хвалил.

Эти перемены радовали медсестру и старого доктора. Увидев своего подопечного без гипсовой маски, Катя заметила, как он красив, отмечен истинно русской статью. Крепкое волевое лицо, прямой нос, а глаза… Увы, только один живой глаз, ярко-синий. Другой пересечен заросшим глубоким шрамом. Девушка горько вздохнула: как трудно будет вернуть этому лицу свежесть, гладкость, красоту. Вернуть своему пациенту здоровье и радость. Удастся ли это? Возможно ли? Надо посоветоваться с доктором Бережанским, ведь он так же, как и она, старается помочь этому израненному гиганту.

А приблизительно в это же самое время со старым доктором затеял долгий и сложный разговор уполномоченный особого отдела старший лейтенант Румянов. Пригласив врача в пустой кабинет начальника госпиталя, контрразведчик сказал, что хорошо бы побыстрее узнать прохождение службы и пребывания на фронтах этого человека без документов. Откуда он? Где воевал? Особо важно, где так тяжело ранен? И когда? Точно — когда!

«Зачем это ему? — задумался доктор. — Уж не из-за этих ли пяти цифр, которые повторял больной? Похоже, что так. Пять цифр — полевая почта. А за ней — воинская часть. Ее, конечно, вычислили. Стало быть, тут что-то связано с этой частью»…

— Видите ли, — продолжал Румянов. — Мне бы не хотелось по некоторым соображениям вступать с этим, как его, Бездоком, в прямой разговор. Моя должность может его смутить… Ну, сами понимаете, — Румянов вынул портсигар из плексигласа со сбитого немецкого самолета, раскрыл и предложил собеседнику закурить папиросу давно недосягаемого для доктора «Казбека». Затягиваясь ароматным дымком, Бережанский подумал, что портсигар особиста получен отнюдь не на фронте, а скорее всего куплен на городской барахолке.

— Так вот, Соломон Львович, разговор у нас идет доверительный… Тем более, что я неплохо знаю вашу жизнь и ваших родственников. Их судьбу.

Последние слова доктор понял тотчас и отчетливо. Конечно же, старший лейтенант, как говорится, толсто намекал на его родных, очевидно, не на тех, которые погибли на оккупированной немцами территории, но определенно — на одного. Того, который находился за океаном. То был родной брат отца-доктора — дядя Лева. Незадолго до революции он в поисках лучшей доли эмигрировал за океан, и многие годы от него не было вестей. Он не мог писать письма старшему брату, догадываясь, а скорее, точно зная, что его письма могут сломать тому жизнь. Отец и мать Соломона Львовича так и не узнали о судьбе американского родственника, они скончались до войны. А вот война сама сделала Америку союзницей советской страны, и далекий дядя стал слать письма-запросы в еврейский антифашистский комитет СССР, а оттуда они поступили к Соломону Львовичу. Тот, человек осмотрительный, прежде чем отвечать, доложил «куда следует»… Конечно же, на этого заокеанского родственника намекал особист.

Соломон Мудрый понял этот намек, кивнул головой. И не продолжая темы, старший лейтенант перешел к делу:

— Я вас глубоко уважаю, Соломон Львович, и прошу мне помочь… Прямо скажу: сверху требуют как можно скорее узнать, где воевал этот самый Бездок. Особенно — где, когда, при каких обстоятельствах ранен… По-товарищески прошу: помогите.

— Что ж, чем смогу…

Румянов поговорил и с медсестрой Катей, хотя на ее помощь мало надеялся: чувствовал ее отчуждение и даже неприязнь. На то была причина. При одном из посещений палаты с безымянным больным особист досадливо проворчал:

— Экая здоровенная ряшка, а все не говорит, ловчит, поди… — и это услышала медсестра.

— Вам бы такое пережить на фронте, — она обиделась за своего подопечного. — Как бы вы заговорили…

Теперь Румянов был осторожен и прежде всего похвалил Катю за внимательность и усердие:

— Это ж сколько надо умения, ловкости, чтобы такому ранбольному перевязки делать. И не обеспокоить. И начальник госпиталя, и доктор Бережанский вас хвалят. Говорят, золотые руки.

— Дело привычное, — ответила Катя. — Он терпелив. Вот и идет на поправку.

— Да, вашими, как говорится, молитвами. Вот и заговорил. Цифрами. Нетрудно догадаться: свой номер полевой почты назвал. Так вы и дальше ему помогайте. Может, скажет, где воевал… Где такие тяжелейшие ранения получил и как…

Катя кивнула.

— Вот и хорошо. Спасибо заранее.

Однако медсестра не могла забыть, как этот старший лейтенант так обидел ее подопечного. «Здоровенная ряшка, — запомнила она. — Тебя бы, который и фронта не видел, так ранили, да ты бы…» Отказать Румянову в помощи она не решилась, но и не сказала ему, что совсем недавно узнала о ранбольном.

После того, как с него сняли гипсовый панцирь, человек без документов заговорил. Вслед за номером полевой почты он назвал свои имя и фамилию. Дело было так. Поздним вечером Катя вошла в палату и увидела своего пациента сидящим на кровати. Он обрадовался девушке и, несильно ударяя себя левой рукой в грудь, произнес:

— Гриша… Гриша… Григорий я… Михеев Григорий.

Нет, решила Катя. Грубость, хамство старшего лейтенанта она не забыла и пока ничего не скажет. И в душу ранбольному не полезет. Когда сочтет нужным, сам расскажет про свою войну…

Катя не могла догадаться, какие мысли обжигали Григория. Даже тогда, когда старый доктор спросил его про войну: где, в какой воинской части, он ответить не мог. Нет, это невозможно. Номер полевой почты он назвал и всем назовет. Его он писал на конвертах и на сложенных в треугольник листках из тетрадок. Ему твердили в десятый раз: наименование части ни-ни, а только номер полевой почты. И повторяли перед каждым полевым выходом и боевым заданием. Расстреливать будут в плену — молчи! Военная тайна сокрыта в твоем мозгу. Твоя военная часть — особого назначения. Об этом ни-ни, военная и государственная тайна.