Семен Шмерлинг - Диверсант

Заболела рука, остро-остро, мучительно, не утихая. Правая рука, которой не было. Не было по самый локоть. И раньше она ныла, но только не так сильно, может, потому, что культя была в гипсе, а может, потому, что часто и подолгу был без сознания и не так остро испытывал боль. Но теперь, когда вернулись память и речь, я отчетливо ощущал страдания и мог пожаловаться хотя бы медсестре. Катя, потом и старый доктор меня утешали, объясняли, что так бывает у многих раненых. И называются эти боли фантомными. Впрочем, как ни называй, а руку точно хищный зверь грызет.

В одну из ночей, когда я изнемог от фантомных болей, у меня мелькнула мысль, что в руке сидит нож. Именно нож. Как же это так, руки-то нет, а нож в руке сидит. Глубоко, а я не могу его вытащить… Раньше, когда давали обезболивающие лекарства, я терпел, засыпал, а теперь заснуть не мог. Меня неотступно мучила эта загадка. Откуда этот нож взялся?

Нож не чудился, а словно виделся воочию. С такой крепкой, округлой рукояткой. Вспоминалось знакомое с детства — финский нож… И слова из блатной песни: «У него под клифтом финский нож». Я испытывал неотступное желание схватить нож за рукоятку и вырвать из предплечья. Но ведь ножа не было. И руки тоже не было. Я потерял сознание. А очнувшись, почувствовал: опять сидит эта финка…

Вошла медсестра Катя и сразу поняла, что мне худо. Спросила:

— Болит, Гриша? Очень? Все фантомная?

— Она. В культе, — и объяснил: — Там же нож. Финский нож!

— Да что ты… На войне, поди, таких ножей и нет. Они у бандитов, уркаганов. Людей пугают, а то и режут. Тебе это все приснилось. Да и у тебя… — Наверное, хотела сказать, что и руки-то нет, а тут какой-то финский нож…

— Бывают такие ножи и на войне, — я задумался.

— Ладно уж, успокойся, вспомни не спеша, что к чему… — И добавила: — Я, Гришенька, хочу о тебе все знать. Вспомнишь, расскажешь.

И стал я неспешно вспоминать. Трудновато дело шло. Действительно, почему нож финский, не бред ли это? Или драку какую-нибудь довоенную вспомнил или из кинофильма какого-нибудь? Перебирал и то и это. Но приходило только одно: лежу на спине, что-то тяжелое давит сверху… А в руке моей у самого локтя воткнут нож. Сам я прижат, вроде приколот… Как насекомое на картоне. Почему? Откуда? Загадка?

Но боли фантомные стали ослабевать, и я обрадовался: вспоминаешь — легче становится. И вот наступило в мыслях просветление: когда я увидел в предплечье эту самую финку, даже боли не испытал, так сильны были мои удивление и радость: жив, жив, живехонек! А ведь умирал, должен был умереть. Точно.

Что же все-таки произошло? Вспомнилось: подбежали ребята, бойцы из нашего взвода, всех узнал. Смотрели они на меня с изумлением и радостью, кто-то крикнул: «Ты живой, живой! Сто лет проживешь!» Кто-то выхватил из моего предплечья нож, и я сразу почувствовал острую боль. Постепенно она утихла, видно, сделали перевязку. Бинтом из индивидуального пакета. Кто-то поднял с моей груди пистолет ТТ и раздумчиво так сказал: «Вон оно что… Значит, ты первым стрелял… Ну, Гришка, стало быть, ты с финкой в руке «кукушку» ухлопал. Чудо. До-олго жить будешь».

Я вспомнил все это на госпитальной койке, и постепенно история с финским ножом стала проясняться. Стало быть, я выстрелил раньше финского солдата, «кукушки».

Вспомнилось еще: я с трудом повернулся на бок, видно, ребята мне помогли, и увидел рядом с собой солдата-финна в пятнистом маскировочном костюме. На груди его расплылось большое пятно крови. Ага, белофинн, «кукушка» — так называли их, замаскировавшихся на деревьях и убивавших нас. Но он был мертв, а я жив. Он мертв, а я жив!

Но как этот солдат-финн оказался рядом со мной, где и как, почему? Это вспомнить не удалось. Только пришло на память, что ребята поднесли мне фронтовые сто грамм. Конечно же, оказалось куда больше… В медсанбат не пошел…

От воспоминаний я так устал, что заснул на своей госпитальной койке и не просыпался до следующего утра. А оно, как известно, вечера мудренее.

И наутро я снова связывал обрывки своей памяти, пока не объяснил, не разгадал загадку своего спасения…

…Вот как оно было. Мы прочесывали лес. Я шагал в редкой цепи. Под ногами шелестели павшие листья, хвоя. Вокруг ели, сосны, осины. В руке у меня взведенный пистолет. Перед проческой командиры повторяли: «Тут не немцы, а белофинны. Маскируются они умело, хитро. Часто на деревьях сидят. Они в маскхалатах. Так и прозвали их — «кукушки». Прыгают с деревьев как рыси. Смотрите в оба, хлебало не разевайте».

А я проворонил «кукушку», финский солдат свалился с елки, как с неба. Сбил с ног, я рванулся, сбросил его… Вот тут скорее всего он и выхватил свою финку. От удара все померкло. В последнее мгновение я все же увидел, что он схватил меня за горло… Все. Конец…

Но как я вернулся к жизни? Как убил врага? Как? И вот в госпитальной палате я долго и упорно разгадывал эту загадку. До тех пор, пока откуда-то не выплыли слова бойца из нашего взвода: вроде звали его Алексеем. Да точно — Лешкой. Это он, ну да, он поднял пистолет с моей груди, вынул из него обойму и сказал: «Ну, теперь ясно, одного патрона не хватает. Стало быть, ты и выстрелил, Гришка. Ты. Других тут не было. И пушка именно твоя. Прямо «кукушке» в грудь… А ты не помнишь? Ну ясно, тут все из башки вылетит, когда в тебя финку сунут да еще за горло возьмут… Другое удивительно, Гриша, ты ведь свой ТТ всегда на предохранителе держишь. Как же ты успел его с предохранителя снять да еще на спуск нажать? Что ж, когда смертушка приходит, все успеешь»…

На этот вопрос я и в госпитальной палате достоверно ответить не мог…

Я ждал, когда ко мне заглянет медсестра Катя, так хотелось рассказать, что вспомнил, объяснить, откуда взялся финский нож. Именно финский.

Не успокоился, пока не рассказал.

Врачи, медсестры, санитарки все реже называли его Бездоком. Теперь в госпитальных списках он значился как Григорий Михайлович Михеев. Да, он вспомнил свою фамилию, имя, отчество, но воинских документов у него по-прежнему не имелось. А непреходящий интерес к его участию в боях, расспросы медиков и ранбольных подгоняли работу его мозга. Да и он сам упрямо напрягал свою память. Было это тяжело и сложно, все вспоминалось клочковато, как говорил его учитель математики: пятое через десятое. Он все еще не мог точно определить время и место, где происходило то или иное событие, что раньше, что позже. К тому же мешала недавно осознанная необходимость быстро решать, что можно рассказывать, а что нельзя. Никак нельзя. Табу! Все время приходилось быть настороже, не проговориться.

Вот почему даже при разговорах с Катей, со старым доктором, а особенно с особистом старшим лейтенантом Румяновым, он испытывал мучительное напряжение мысли — вот это можно, а это нельзя. Никак нельзя! Все приходилось просеивать, как через сито: о том, как шагали по осеннему лесу, прочесывая затаившихся белофиннов, — вот это можно, а вот про парашютные прыжки и десанты нельзя. Ни гу-гу…