Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

Маркета опускает взгляд, уперев его в земляной пол барака. Она снова стала той застенчивой и ускользающей женщиной, какой всегда и была.

— Мне очень жаль, но это невозможно. Давать уроки моим девочкам — это да, но вот стоять посреди барака и рассказывать... Нет, конечно же нет!

Дита отмечает, что бедная женщина вся зарделась только от одной мысли об этом. Не желает она быть живой книгой, ни за что не желает. Но все же они никак не могут позволить себе роскошь потерять еще одну книгу, и Дита с космической скоростью думает о том, что мог бы сказать в такой ситуации Фреди Хирш.

— Я знаю, что такое дело потребует от вас очень больших усилий, но... дети, пока слушают какой-нибудь рассказ, уносятся из этого клоповника прочь, они уже не ощущают запах горелой плоти, не испытывают страх. В эти минуты они счастливы. Мы не можем им в этом отказать.

Женщина, несколько огорченная, кивает:

— Не можем...

— Если мы глядим на то, что вокруг нас, нас охватывает отвращение и ярость. Так что единственное, что нам остается, — это воображение, пани Маркета.

Наконец учительница отрывает взгляд от пола и поднимает угловатое лицо.

— Добавь меня в твой список живых книг.

— Спасибо, пани Маркета. Спасибо. Добро пожаловать в нашу библиотеку!

В ответ та говорит, что сейчас уже слишком поздно для чтения и что книгу она возьмет завтра.

— Кроме того, мне еще нужно просмотреть кое-какие отрывки.

Дите кажется, что она произносит это с некоторым воодушевлением и шагает с большей энергией, чем обычно. Может статься, ей уже начала нравиться идея стать живой книгой. Сама Дита сидит на месте еще какое-то время, листая книжку и тихо повторяя имя Эдмона Дантеса, которое старается выговорить с французским прононсом. И задается вопросом, сможет ли она сама когда-нибудь отсюда выйти, как это случилось с героем романа. Ей кажется, что она далеко не такая храбрая, хотя если бы ей представилась возможность убежать в лес, то она не стала бы долго раздумывать.

Еще она спрашивает себя: в том случае, если бы ей удалось убежать, посвятила бы она всю свою жизнь тому, чтобы отомстить всем охранникам и офицерам СС, и стала бы она делать это столь методично, непримиримо и даже безжалостно, как мстил своим недругам граф Монте-Кристо? Конечно, ей бы очень хотелось, чтобы они испытали ту же боль, которую сами причиняют стольким ни в чем не повинным людям. Но тем не менее она не может не испытывать некую грусть, размышляя о том, что ей гораздо больше нравился радостный и доверчивый Эдмон Дантес самого начала истории, чем тот расчетливый и исполненный ненависти мужчина, которым он стал под конец. И еще она думает: есть ли у тебя на самом деле выбор, или же под ударами судьбы ты меняешься, сам того не желая, подобно тому, как крепкое дерево превращается под ударами топора в безжизненные поленья?

Ей вспоминаются последние дни жизни отца, когда он умирал, лежа на грязном матрасе, без лекарств, которые хоть немного могли бы облегчить его страдания, медленно уничтожаемый болезнью, союз с которой в своем поклонении смерти заключили нацисты. От одной мысли об этом в висках у нее вновь начинает яростно стучать, пульсировать ненасытная жажда насилия. А потом она вспоминает то, чему научил ее профессор Моргенштерн: «Наша ненависть — это их победа». Соглашаясь, она кивает.

Если профессор Моргенштерн безумен — пусть меня закроют вместе с ним в одном сумасшедшем доме.

Через два лагеря от семейного сейчас разворачивается сцена, свидетелем которой не захотел бы стать ни один из заключенных, но выбора у них нет. Руди Розенберг, оказавшийся там по делу — принес списки, — шагает по лагерштрассе зоны ВIIb, когда в эту же зону входит патруль эсэсовцев, сопровождающий четверых русских — худых, но все еще достаточно энергичных, несмотря на отросшие бороды, разодранную одежду и кровоподтеки на лицах. Как раз его приятель Ветцлер, работник морга при этом лагере, рассказывал ему, что русские военнопленные трудятся за внешним периметром Биркенау, что они заняты на работах по расширению лагеря. Изнурительная работа заключалась в разгрузке и складировании тяжелых деревянных досок и балок.

Одним прекрасным утром, когда капо русских на несколько часов отлучился, чтобы всласть покувыркаться с ответственной за женскую группу, которая занималась очисткой территории соседнего лагеря, военнопленным удалось соорудить для себя укрытие. Это сооружение было сделано из четырех широких досок, образовавших стены, и еще одна была положена сверху, вместо крыши. Потом они наложили вокруг другие доски, так что укрытие оказалось полностью спрятано от чужих глаз. План заключался в том, чтобы отодвинуть доску-крышку и, как только капо на что-то отвлечется, забраться внутрь. В ходе вечерней поверки их отсутствие, конечно, будет обнаружено, и, решив, что они совершили побег, их будут искать в ближайших лесах и их окрестностях, но никому даже в голову не придет, что на самом деле они укрылись за пределами обнесенной оградой с электрическим током территорией лагеря, однако всего лишь в нескольких метрах от нее.

Немцы всегда отличались дисциплинированностью. Сигнал тревоги в связи с побегом приводил к чрезвычайным действиям специально созданных групп СС, задачей которых было осуществление поиска и прочесывания местности, а также к усилению постов охраны в близлежащих населенных пунктах, но — ровно на три дня. По истечении трех дней состояние чрезвычайного положения отменялось, и эсэсовцы возвращались к рутине. Так что задумавшим побег нужно было просидеть три дня и воспользоваться четвертой ночью, чтобы добежать до леса и идти дальше, не опасаясь поднятых по тревоге групп поиска и задержания.

Мысль о побеге постепенно утверждалась в голове регистратора, пока не превратилась в наваждение. Старожилы лагеря немало могут рассказать о горячке беглеца, которая, как заразная болезнь, поражает кого ни попадя. Неожиданно приходит момент, когда в человеке поселяется неотступная потребность сбежать. Сначала думаешь об этом время от времени, потом все чаще и, наконец, уже не можешь сконцентрироваться ни на чем ином. День и ночь все твои мысли только о том, как осуществить побег. Потребность в побеге превращается в горячий императив, как внезапно возникший зуд, который все сильнее и сильнее, и ты уже не можешь не расчесывать это место, даже если твоя кожа изодрана в кровь.

Прошло всего несколько дней с попытки побега русских, и вот Розенберг, к своему ужасу, встречается возле входа в лагерь с группой эсэсовцев, патрулирующих связанных цепями беглецов; процессию замыкает штурмбаннфюрер Шварцгубер. Пленники еле двигаются в своей растерзанной одежде и с почти полностью заплывшими глазами — едва-едва могут увидеть что-то перед собой в узкую щелочку между отекшими веками.