Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

В первый вечер Пасхи, в самом начале апреля, семьи собираются за столом и приступают к чтению Агады, части Талмуда, где содержатся сведения об исходе евреев из Египта. Традиция требует, чтобы в этот день выпивались четыре бокала вина во славу Божию. Готовится Кеара — блюдо, на которое кладутся следующие продукты: Зроа (куриная ножка), Бейца (коричневое яйцо, символизирующее жестокосердие фараона), Марор (горькие травы или жгучая редиска как напоминание о горечи рабства в Египте), Харосет (сладкая смесь из тертых яблок, меда и орехов в память о цементе, который использовали евреи, чтобы сложить свои дома в Египте) и Карпас (веточка петрушки в чашке соленой воды как символ еврейской жизни, неизменно погруженной в слезы). Но самый главный элемент праздничного стола — это Маца, хлеб из бездрожжевого теста, от которого каждый из сотрапезников отламывает кусок. Последняя вечеря Иисуса с учениками была посвящена как раз празднованию Седера, и христианское причастие восходит именно к этому еврейскому ритуалу. Все это рассказывает Ота Келлер своим ученикам, и никто не пропускает ни звука: религиозные традиции и еда — священные для них темы.

Лихтенштерн добился своего: они смогут отпраздновать Пасху. Хотя им и не удалось достать всех нужных ингредиентов, чтобы отметить праздник в точности так, как предписывается традицией, все дети с нетерпением ждали того момента, когда старший по блоку выйдет из своей комнатки с фанеркой в руках, призванной изображать поднос. На нем в нужном порядке разложены косточка, которая могла бы быть частью цыпленка, яйцо, кусочек редиски и половник с соленой водой, в которой плавает какая-то травка.

Тетя Мириам добавила в утренний чай варенье из свеклы, чтобы создать иллюзию вина. Кроме того, на нее возложена обязанность замесить тесто для мацы. Вальтр, один из тех взрослых мужчин, что помогают с хозяйственными делами для жизнеобеспечения барака, смог раздобыть толстой проволоки и свернул ее спиралью, чтобы на ней можно было испечь хлеб. Дети как завороженные, не отрывая глаз, следят за всеми приготовлениями. В этом месте, где еда — это то, чего вечно не хватает, они с изумлением наблюдают за тем, как из горсточки муки и небольшого количества воды получается вкуснейший хлеб с таким пьянящим ароматом.

Чудо, да и только.

Именно по этой причине, хотя в дальнем конце барака малышня и шумит, играя в догонялки, их довольно скоро утихомиривают, и в воздухе повисает тишина, пропитанная мистицизмом.

Вот наконец и готовы все семь хлебов, которые кладут на стол, установленный в центре барака. Не так уж много для более чем трехсот ребятишек, но Лихтенштерн отдает распоряжение, чтобы каждый отщипнул себе по крошке — только чтобы почувствовать мацу на вкус.

— Это хлеб, который готовится без дрожжей, тот самый, который наши предки ели во время своего исхода из Египта, по пути из рабства к свободе, — говорит он им.

И все выстраиваются в цепочку, чтобы организованно подойти к нему и получить свою толику священного хлеба.

Потом дети вновь рассаживаются группами, каждая со своим учителем, и те рассказывают им историю исхода евреев из рабства египетского, пока дети едят свои кусочки мацы и пьют чай, преображенный в вино с помощью свеклы. Дита зигзагами, от группы к группе, ходит по бараку и слушает одну и ту же историю, рассказываемую разными голосами, в различных версиях; невероятную историю о долгом переходе через пустыню целого народа под предводительством пророка Моисея. Ребятам нравятся истории, и они внимательно слушают о том, как взошел Моисей на крутую гору Синай, чтобы приблизиться к этому грозно рыкающему Богу, и о том, как расступилось Красное море, чтобы по дну его смогли пройти люди. Скорее всего, это было самое неканоническое празднование Пасхальной вечерни за всю историю, совершаемое к тому же не вечером, а в полдень. И, конечно, не могли они съесть традиционного жареного барашка — у них нет вообще ничего, что можно было бы съесть. В качестве чрезвычайного дополнения к обычному рациону каждый ребенок получит половинку галеты. Но приложенные усилия и вера, с которыми отмечается праздник, придают этой церемонии особенную эмоциональность, несмотря ни на что.

Ави Офир собирает хор, с которым он уже несколько дней проводил репетиции, готовясь к празднику, и вот уже звучит, сначала робко, потом, расцветая, «Ода к радости» Бетховена. Поскольку в бараке, где одновременно находятся сотни детей, трудно что-то разучить в тайне от всех остальных, слова волей-неволей выучили все, и теперь даже те, кто не в хоре, тоже начинают подпевать, пока не образуется гигантский хор, в который сливаются несколько сотен голосов.

Поющие голоса вырываются за стены барака и несутся дальше, за проволочные ограждения. Работающие на дренажных канавах разгибаются на минуту, опираясь на свои лопаты, чтобы послушать...

Слушайте! Это дети, они поют...

В текстильной, а также в слюдяной мастерской, где производятся конденсаторы для электронных приборов и радаров, также на секунду приостанавливается работа, и люди непроизвольно поворачивают головы к источнику этой радостной мелодии, проникающей сюда, чудится, откуда-то из-за пределов концлагеря.

«Да нет, — говорит кто-то, — это ангелы небесные».

В склизких траншеях, над которыми никогда не прекращает сыпать серый пепел, а капо принуждают заключенных рыть, не останавливаясь, до кровавых пузырей на ладонях, эта музыка, эти голоса, которые принес им ветер, — настоящее чудо. А слова гимна говорят о том времени, когда обнимутся миллионы, перецелуют друг друга и все люди станут братьями. Это призыв к миру, пропетый сотней голосов во всю силу легких на территории самой большой фабрики смерти, какую когда-либо знало человечество.

Гимн звучит так громко, что достигает кабинета одного известного меломана. Он поднимает голову, словно его носа достиг аромат вкуснейшего торта, аромат такой силы, что невозможно усидеть на месте и не отправиться по его следам прямо до той печи, в которой торт подрумянивается. Он быстро встает, отодвигает в сторону бумаги, проходит по лагерштрассе семейного лагеря и появляется на пороге блока 31.

Уже несколько раз были повторены слова первой строфы текста, известные всем, и вот поющие приблизились к концу припева, когда в дверном проеме вырастает фигура в фуражке с черепом и костями на околыше, отбрасывая непропорционально длинную, угрожающую тень. Лихтенштерн леденеет, словно к ним внезапно вернулась зима.

Доктор Менгеле...

Он продолжает петь, хотя голос его слабеет: у них нет разрешения отмечать ни один еврейский праздник. Дита на секунду немеет, но тут же вновь подхватывает, потому что хотя взрослые и умолкли, но дети как ни в чем ни бывало продолжают петь во весь голос.