Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Пока ехали из Кефлавика, атташе немного рассказал о Рейкьявике. Несколько десятилетий назад здесь жили в землянках, хотя слово «землянка» не отличалось точностью, поскольку жилища исландцы строили в лаве. Еще и сегодня какой-то чудаковатый бывший депутат пользовался подобным жилищем, тем самым подчеркивая свою приверженность старым добрым традициям. Нынешний Рейкьявик разросся ввысь и вширь, стал хоть и маленькой, но Европой. Подземные горячие воды, на которые богата Исландия, щедро отапливали город, наполняли открытые плавательные бассейны — в них любили проводить свободное время жители столицы.

Телевидение, авиатрассы приблизили островитян к континенту. Но исландцы сумели сохранить свои обычаи, нравы, традиции, свою душевную чистоту — их не коснулось гнилое брожение ближайших скандинавских соседей, Дании и Швеции, где порнография захлестнула и театр, и кинематограф, и литературу, назойливо лезла в глаза с освещенных витрин, рекламировалась наравне с ходовыми товарами самых известных фирм.

Правда, в Исландии порой происходили события, которые иностранцу могли показаться анекдотичными. Ну хотя бы эта история с пивом… Пиво в Исландии безалкогольное. Это, конечно, не всякому нравится, многие роптали по этому поводу. Дело дошло до обсуждения в Альтинге. Крепкое пиво не прошло одним голосом. Исландцы — люди уравновешенные, спокойные, но все же депутат, чей голос решил исход дела, на всякий случай месяц не показывался на улице. Недавно он скончался, и поклонники хмельного пива с надеждой поговаривали, что самое время опять обсудить вопрос.

Исландцы — домоседы. Вечерами уединяются в квартирах, пьют бесконечное количество кофе, смотрят телепрограмму — либо свою, исландскую, либо американскую из Кефлавика. И только молодежь проводила время на улицах — в машинах. Шумные компании набивались в них до отказа, за руль садился длинноволосый юнец или тоненькая девчонка, и машины, впритык одна за другой носились по кругу центральных улиц: мимо Альтинга, мимо отеля «Борг» и старинного, красочного отеля «Вик», мимо самых дорогих магазинов с табличками: «Утсала» в витринах, что означало «распродается». Юные владельцы не жалели машин, жали что есть мочи на акселераторы, резко вертели баранки, и «фольксвагены», «Москвичи», «ситроены», «симки» и «ягуары», взвывая моторами, бешено обгоняли друг друга, врезаясь порою в сугробы, как ледоколы. Редкие светофоры не в силах были сдержать или хотя бы умерить это своеобразное автомобильное веселье.

Эти машины, визжащие тормозами, быстро наскучили Лухманову, и он свернул к порту. Сонные суда мирно посапывали у причалов. От рыбацкой гавани, от густой чащобы мачт мотоботов и сейнеров тянуло застоявшимся тяжелым запахом рыбы. Там же виднелись серые корпуса патрульных судов. Исландия не имеет ни армии, ни военного флота — лишь несколько государственных вооруженных сторожевых кораблей, которые охраняют прибрежные воды, богатые рыбой, от чужеземных браконьеров… А дальше, за молами, темнела непроглядной ночью Атлантика. В этой ночи, где-то на краю видимости, мерцали едва уловимо огни Акранеса. Неужели он снова туда попадет?

Тогда, в сорок втором, этот небольшой, по сути, поселок, хоть по исландским масштабам и значился городом, казался в течение долгих месяцев единственным окном в мир, единственным признаком далекой, полузабытой жизни — обетованной землей. Отсюда начинался узкий мешок Хвал-фиорда, в глубине которого, укрытые высокими скалистыми берегами от посторонних глаз, формировались наново союзные конвои, следовавшие из Америки и Канады в Архангельск и Мурманск. За противолодочными бонами, закрывавшими вход в залив, моряки чувствовали себя точно за проволокой. Угрюмые берега осточертели так же, как заклепки на переборках кают. Когда между этими берегами набивался с океана туман, в фиорде, казалось, нечем было дышать. А в ясные летние дни полярное солнце едва ли не круглые сутки висело над этой мрачной, сведенной судорогами землей. И так — изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Даже сейчас, от одних только воспоминаний, Лухманову становилось тоскливо и одиноко.

В отель он вернулся около полуночи. За окном по-прежнему ревела моторами бесконечная вереница автомашин. Почувствовал усталость и лег, однако сон не шел к нему. Те двое суток, что по пути сюда он провел в Копенгагене, повергли его в уныние. Лухманов и раньше слышал о копенгагенских центрах секса и порносекса, но не предполагал, что людское бесстыдство может перейти все границы. Красочные обложки журналов и книжек были заполнены цветными фотографиями обнаженных тел и непристойных поз. Витрины с подобной литературой ярко освещались, от них некуда было отвести взгляд, так как он тотчас же упирался в другую такую же… Лухманову чудилось, будто взоры прохожих обращены на него, и он смотрел в землю, стыдясь поднять глаза.

А с киноафиш полногрудые красавицы улыбчиво убеждали в том, как хорошо себя чувствовать самками, и зазывали в темноту зала таинственным обещанием: «Этого вы не увидите даже в Швеции!»

«Зачем это? — думалось Лухманову. — Кому нужно? Выставлять на всеобщее обозрение то, что касается только двоих, низводить до уровня скотства самые сокровенные чувства… А женщину показывать этаким развращенным существом, которое только и знает что отдается, подчас не делая выбора между мужчиной, собакой или ослом… Все это — в красках, в фотографиях, с киноэкрана. Дескать, свобода нравов и отношений. И эту обезьянью свободу кое-кто считает чуть ли не высшей формой демократии. А это, по сути, нравственный фашизм: разве не все равно, чем растлевать человека — сексом ли, расизмом или национализмом? Результат одинаков: пустые души, пустые умы, нивелировка личности, стадное чувство… Кое-кому, наверное, очень удобно не общество людей, а именно стадо. Без мыслей, без убеждений, без моральных начал. Куда позовет вожак — туда бездумно и ринутся…»

Женщина-мать, женщина-доброта, женщина-труженица в этих бесчеловечных центрах уступила место женщине-вампу, женщине-похоти. И это после второй мировой войны, унесшей пятьдесят миллионов жизней! После Освенцима, Майданека, Равенсбрюка! После того, как детей и женщин сжигали в газовых камерах, а их волосами просвещенные арийцы набивали матрасы. Разве женщины не боролись с фашистами так же геройски, как и мужчины? Не погибали на фронте, в партизанских отрядах, в подполье? Не работали на тыловых заводах, сутками не выходя из цехов? Не пахали землю, чтобы накормить хлебом и солдат, и страну? И все это — впроголодь, в бабьей печали, с единственной надеждой, что проклятого ворога в конце концов разобьют, что похоронка обминет родную избу и сердечный, любимый кормилец, пройдя через смерти, вернется домой. Не все дождались… Лухманов помнил, как тогда, в сорок втором, сухонькая жена стармеха Синицына, пряча тревогу за вымученной улыбкой, спрашивала негромко: «Чтой-то Ермолаича моего не видать?» А он, Лухманов, отводил глаза: у него не хватало решимости сообщить, что Синицына похоронили во льдах. До какого же цинизма нужно дойти, чтобы и вдовью боль, и сиротские слезы, и надежды всех матерей унизить, оплевать, оболгать демонстрацией похотливости стандартных красавиц!