Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Был час отлива, причалы громоздко возвышались над катерами и сейнерами — порою вровень с их мачтами. Грязно чернели мазутом оголенные камни осушки. А от гавани, от светлого широкого плеса перед ней, который только что пересек теплоходик, начиналась узкая горловина Хвал-фиорда, зажатая с обеих сторон хребтинами гор, завьюженных снегом. Над фиордом провисало низкое небо, в излучинах гор курилась поземка, и сужающаяся серость залива размывалась вдали то ли в блуждающих клочьях туч, то ли в тумане пурги. Лухманову почему-то подумалось, что Хвал-фиорд уползал не в глубину Исландского острова, подальше от океана, а в сумерки зимнего хмурого дня.

Город, конечно, разросся, но оказался не так многолюден, как в сорок втором. Еще бы! Тогда здесь околачивалось множество моряков — английских, американских, норвежских, голландских, панамских и бог его знает каких еще… Жизнь в океане стоила дешево, и моряки полагали, что берег обязан вознаграждать за опасности и лишения рейсов. Томимые бездельем, они то и дело скандалили, недовольные тем, что в Акранесе было запрещено спиртное. Однако и без спиртного то здесь, то там возникали драки и потасовки. Женщины опасались появляться на улицах. У английских солдат, которые несли ответственность за порядок, хватало и забот, и работы.

Морякам, что отправлялись в Советский Союз в составе конвоев, платили в союзных странах двойное жалованье и наградные. Конечно, большинство моряков шло в опасные рейсы не ради денег. Фашизм поработил Европу, угрожал всему миру, и многие понимали, что судьба мира, как и будущее Европы, зависела от того, выстоит ли в битве с гитлеровской Германией Советский Союз. В борьбу с фашизмом включалось все больше народов, и моряки союзных стран сражались в океане во имя победы над общим врагом. Это были настоящие и верные боевые друзья, и память о них Лухманов считал священной.

Но случались «моряки» и другие… Не хватало матросов и кочегаров, и в Америке стали комплектовать экипажи судов порою даже из уголовников. Именно такие подонки оказались на «Трубэдуэ». Добравшись до Хвал-фиорда, они подняли бунт, отказавшись следовать дальше, в Россию.

По приказу командира Рейкьявикского порта офицеры транспорта оружием и водой загнали этот сброд, набранный в тюрьмах Америки, в трюм и задраили люк. Через двое суток задохшиеся уголовники попросили пощады. Но зато потом, когда пришли в Советский Союз, они показали себя… Старожилы Архангельска еще и поныне вспоминают с брезгливостью этих подонков. В конце концов им пришлось заняться, по просьбе союзников, советской милиции и военной комендатуре.

Сейчас Акранес был безлюдным, его устоявшуюся тишину нарушали только сварливые крики чаек. Побродив час-другой, Лухманов зашел в кафе при местной гостинице. Заказал бутерброд с яйцом и исландской сельдью, чашечку черного кофе. Мимо, со смущенным любопытством поглядывая на него, то и дело проносилась озорная стайка детишек либо на улицу, либо обратно — за стойку буфета, к матери. «Знают ли они что-нибудь о второй мировой войне, об истории родного городка? Или хотя бы их мать знает ли? — вздохнул Лухманов. — Впрочем, пусть их доля будет счастливой, пусть никогда не увидят того, что пережил здесь я…»

Атташе приехал в назначенный час. Посоветовал торопиться, так как с гор на дорогу сдувало снег, и он опасался заносов, через которые не пробиться. Расстояние морем от Рейкьявика до Акранеса теплоходик осиливал в час а сухопутьем до столицы, вокруг фиорда, — больше сотни километров.

В машине Лухманов еще раз оглянулся на городок. Он знал, что уже никогда не вернется сюда… Его не покидало ощущение, будто он прощается не только с Акранесом, но также и со всем, что им прожито. Лухманов отвернулся и закурил.

Дорога поначалу тянулась прибрежной долиной — слева высились горы, высветленные снегом, исполосованные, как шкура тигра, темными рубцами острых гранитных кряжей; справа серели угрюмые воды фиорда. Временами долина расширялась, дорога уходила в сторону от залива — тогда попадались редкие фермы: несколько строений, тесно сбившихся одно возле другого. К фермам вели изжеванные проселки, участки земли были обнесены проволочной изгородью, внутри которой, в своеобразных просторных загонах, паслись низкорослые исландские лошаденки, добывавшие пропитание из-под снега. Странно, но нигде не встречались люди, и потому все вокруг казалось вымершим и пустынным — и горы, и земля, и дорога.

Потом долина окончилась, и машина стала то осиливать крутые подъемы, то скатываться в распадки. Обочина дороги подчас придвигалась вплотную к береговому обрыву, под которым плескались холодные волны. С подъемов широко открывался взору фиорд и в глубину одичавших закутков — бухт, и в сторону океана. И снова — ни мачты, ни шлюпки, ни дымка, только стремительные вихри — смерчи снежной пыли, что время от времени проносились по темной воде. Пустынный залив походил на иную планету. Как и утром, на теплоходе, у Лухманова опять возникало чувство, будто он видит эти края впервые: память хранила фиорд, до отказа набитый судами. Они стояли на якорях в полукабельтове один от другого, ветер доносил с соседних транспортов не только говор, но и запахи камбуза, и можно было безошибочно определить, что сегодня готовят к обеду на «Пэнкрафте» или панамском «Эль Капитане». По утрам Лухманов поднимался на мостик и раскланивался с Гривсом, который тоже выходил из каюты на своем сухогрузе — их разделяло менее сотни метров унылой воды.

Погрузившись в воспоминания, Лухманов не заметил, как начал узнавать приметы далекого прошлого… Вон от того мыска тянулись поперек фиорда боновые заграждения, прикрывавшие с моря рейд. Во время отлива у бонов скапливались груды объедков и мусора, выброшенных с судов, и потому здесь всегда собиралось множество чаек. Вон там причальный пирс для шлюпок и катеров — от него сохранилось лишь несколько почерневших свай. А от вешек и рейдовых бакенов следа не осталось… Создавалось впечатление, что после войны фиорд обезлюдел, одичал и заглох, — Лухманов не мог уловить в нем ни единого признака жизни. Неужели бывают края, которые оживляет только война? Или извечный закон забвения ускорил свой бег и стирает с лица земли приметы событий и катаклизмов не только древних, тысячелетних, но и недавних, еще не остывших в памяти поколения? У земли короче память, чем у людей: раны ее заживают быстрее. Впрочем, и люди забывчивы: ненависть и любовь, радости и страдания по наследству, как внешние признаки, не передашь. Для тех, чей возраст не превышает четверти века, вторая мировая война — такая же абстракция, как и древний Египет: сухие странички из учебника истории. И запустение Хвал-фиорда, его окрестностей, наверное, вполне устраивает исландских рыбаков и фермеров-скотоводов. Многие из них не могут представить залив иным, как и мы порою не в силах поверить, что на месте пустыни шумели когда-то цветущие города. Люди в большинстве своем воспринимают мир как он есть и искренне убеждены, что мир таковым и был от начала века. Это мешает им часто по достоинству оценить свершения предшественников, равно как и трезво определить свое назначение в жизни. Извечность и незыблемость мира — самая неблагодарная иллюзия, какую внушил себе человек.