Александр Письменный - Фарт

В наши дни перебросили через глухое ущелье канатную дорогу, потом понадобилось разместить в горах гидрометеостанцию. Лучшего места, чем усадьба Токмакова, не нашлось, — и рядом с его хибарой рудничные рабочие сложили большой дом.

Сперва дед Токмаков ершился да ерепенился, но больше — для видимости; все время, пока он жил бирюком-отшельником, не переставал он тосковать по человеческому слову, по доброму соседству, лишь спесь и нераскаянная гордыня не позволяли в этом признаться даже самому себе.

И дед Токмаков поступил на станцию сторожем. Теперь, когда ему говорили: «Пора бы тебе, дед, на покой», он отвечал сердито:

— Покой нам только снится! Я еще работник будь здоров! Пойди такого поищи.

После деда Токмакова в доме гидрометеостанции поднималась работница Марья. Она была здесь одна за всех — убирала, подметала, мыла полы, стирала, готовила обед для сотрудников. Выражение грубого солдатского лица Марьи было всегда недовольное, точно ее подняли спросонок. Она получала двойную зарплату, как уборщица и как кухарка, при всяком удобном поводе начальник станции представлял ее к премии, но Марья всегда ворчала, всегда грозила, что пропади все пропадом, завтра она поднимется и уйдет и ни разу даже не оглянется, будет она губить свой век в такой глуши!.. Однако Марья только пугала, никуда не уходила, работала за двоих, и весь станционный быт держался на ее тощих, костлявых плечах.

После того как Марья разжигала кипятильник-титан, о котором дед Токмаков говорил: «Хоть бы он распаялся, проклятый!», потому что любил чай из самовара, — начинали вставать сотрудники станции, свободные от ночного дежурства.

Выходил начальник станции, тихий и скромный Петр Петрович Гвоздырьков, человек, очень уважающий науку. Сам он приобщился к научной деятельности не так давно и потому, наверно, особенно был к ней почтителен. Всю жизнь Гвоздырьков принадлежал к той всеобъемлющей и расплывчатой категории людей, чья специальность определяется словом «хозяйственник». Именно поэтому Гвоздырькову пришлось на своем веку начальствовать и в промысловой артели, и в тресте местной промышленности, и в областном холодильнике, и заведовать показательной швейной фабрикой, и управлять крупными пристанскими складами в городе Поти. Работая в складском хозяйстве, он и завершил свое — не столько высшее, сколько тяжкое — заочное образование и стал метеорологом.

Прежде чем засесть в кабинете, где он вершил несложные хозяйственные дела станции, Петр Петрович обходил метеорологическую площадку, лабораторию, комнату, где стояли рация и телефон, называющуюся на станции «аппаратной», кухню, наводил порядок.

В разговорах с людьми Гвоздырьков любил плакаться, что все у него валится из рук, не хватает ни на что времени, на станции полный хаос. В действительности хозяйственником он был отличным, к тому же прилежным, кропотливым метеорологом, и станция за свою работу неоднократно получала премии.

Затем на горизонте умывальной комнаты появлялся Геннадий Семенович Сорочкин, старший метеоролог, весьма респектабельный молодой человек, с пушком на упитанных розовых щечках, точно он еще не начинал бриться, хотя было ему уже за тридцать.

Ну а за Сорочкиным, как правило, в лиловом кокетливом халатике бежала умываться радистка Грушецкая — худая, некрасивая женщина.

Года три уже работала Грушецкая на станции, но что она за человек, каковы ее душевные качества, добрая она или злая, о чем она думает, о чем мечтает, никто на станции толком себе не представлял. И наверное, так случилось не потому, что Грушецкая была скрытная особа. Скрытной ее вряд ли можно было назвать. У этой молчаливой, малоприметной женщины было великое множество знакомых, старинных подруг, родственников, никто на станции не вел такой обширной переписки, как она. Скорее всего, попросту никто Грушецкой по-настоящему не интересовался. Иногда она выходила на работу недовольная, даже сердитая — это случалось весьма часто; иногда веселая, оживленная — гораздо реже. Но чем объяснялась смена настроений — оставалось неизвестным. И только однажды в новогоднюю ночь, которую сотрудники станции проводили дома, не поехав из-за заносов в рудничный Дворец культуры, Грушецкая, похорошевшая, в новом платье с широким белым кружевным воротником, подвыпила и разоткровенничалась с Сорочкиным на кухне, где они вместе с Марьей крутили мороженое.

— Была молодая, раскидывала карты — сколько было желаний, — задумчиво и восторженно рассказывала она, с натугой крутя мороженицу. — А теперь возьмусь гадать самой себе: чего бы задумать? И нет никаких желаний. И знаете, дорогой Геннадий Семенович, хорошо! Может быть, старость подошла? Не знаю.

— Бог знает, что вы говорите, — сказал Сорочкин с неприязнью, предполагая, что Грушецкая рисуется.

Он был уверен, что Лидия Максимовна втайне влюблена в него, но так как сам интересовался только наукой и сторонился женщин, то с Грушецкой вел себя деликатно — он ценил ее деловые качества и вместе с тем страшился, как бы неосторожным словом или поступком не вызвать с ее стороны неприятных объяснений.

Наконец поднималась супруга начальника — Валентина Денисовна, женщина грузная, властная и жалостливая. На станции она работала в качестве наблюдателя, но, будучи начальнической женой, считала себя чем-то вроде хозяйки дома. Почти все сотрудники станции с этим безмолвно давно свыклись. Один аэролог Авдюхов, пожилой и желчный, с сухим морщинистым лицом, всегда подтянутый, чисто выбритый, не желал считаться с ее авторитетом.

Был Авдюхов мрачным, нелюдимым человеком, не верил ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай. Жизнь его сложилась неудачно. В прошлом судовой радист, он был арестован по ложному обвинению. На прежнюю работу после реабилитации ему не пришлось вернуться, возраст не тот. Он пошел учиться, стал аэрологом и вел изучение верхних слоев атмосферы. Кроме того, на его обязанности лежала передача метеорологических данных в областное бюро погоды и радиосвязь.

К работе на гидрометеостанции Авдюхов относился без любви и без уважения, — не мог забыть моря, далеких плаваний, чужеземных портов, широты мира, распахнутой прежде перед ним, наконец, просто милой сердцу сложной аппаратуры судовых радиорубок.

Скользили над узким ущельем бесшумные вагонетки, шастали по кустам их скособоченные тени, солнце совершало свой круговорот, металась в каменном русле бешеная река, прыгала над водой маленькая оляпка, а он жил здесь тише воды, ниже травы, с угрюмым спокойствием принимая все — и хорошее и дурное, ничему не удивляясь, ничему не радуясь.

Если случалось повздорить с начальником, а чаще — с его женой, Авдюхов быстро умолкал, подхватывал ружье и, больше уже не говоря ни слова, уходил в горы. Гвоздырьков, вздыхая, каждый раз провожал его беспокойным взглядом. Но Авдюхов не долго пропадал в горах. Он возвращался вскоре как ни в чем не бывало, снова молчаливый, умиротворенный и всегда — без добычи.