Александр Письменный - Фарт

Авдюхов взял ее под руку.

— Вы жалкая ехидна, — сказал он.

— Кстати, Николай Степанович, а почему все-таки вы так быстро вернулись из отпуска?

Авдюхов помолчал, потом ответил:

— Соскучился по нашей станции. Странно, но факт.

— Все шутите, иронизируете.

Авдюхов качнул головой:

— Лучше шутить, чем грустить. Грусть — худший порок человечества.

— Ну, если хотите знать, я считаю, что равнодушие хуже. И вы прекрасно это знаете, не прикидывайтесь.

— Подлость лучше? — спросил Авдюхов, усмехаясь по поводу ее горячности.

Она поостыла.

— Я полагала, мы говорим о порядочных людях. О подлецах и лицемерах мы ведь не говорим.

— Все дело в том, если разобраться, что порядочным человеком быть легче, чем мерзавцем.

— Уверены? Не ожидала от вас такого оптимизма. Признаться, я думала, подлецу живется легче.

— Но Вараксин-то, между прочим, хорош. Год он вас знает, если не два, и только сделал открытие!

— Какое открытие?

— Ну, что вы очаровательная женщина.

— Ах! Очаровательная! Вы находите?

— Я-то нахожу. Давно. — Авдюхов усмехнулся. — Во мне что толку-то.

Татьяна Андреевна искоса взглянула на него и отвела глаза.

— А может, вы правы: все-таки порядочному человеку вольготнее?.. Нет! — тут же сказала она с убеждением. — Подлецу только раз переступить порог подлости, а там пойдет как по маслу.

— А вы не думаете, что он перед каждой подлостью содрогается, колеблется?

— Святая простота! Сегодня вы меня просто поражаете. Может, вы смеетесь, Николай Степанович? Тем более что все-таки, даже если он и помучается на пять копеек, он совершает потом подлость, а не благородство.

— Слушайте, милая женщина, а стоит ли нам так подробно разбирать движущие пружины подлеца? А не черт ли с ним, с подлецом, а?

Когда они вернулись в дом, Вараксин, переодетый в пижаму Сорочкина и выглядевший так, точно он натянул на себя одежонку для мальчика, сидел уже в своем излюбленном углу, возле него стоял карточный столик и Гвоздырьков наливал в стакан остатки водки — в данном случае профилактическое средство против простуды. Как водится в подобных обстоятельствах, хотя прибегать к профилактическому средству нужно было одному Вараксину, за компанию с ним выпил уже и Гвоздырьков. Сорочкин водку не пил. Кроме воды и чая Сорочкин пил только молоко. Пучков отсыпался после дежурства. Меликидзе дежурил, и Вараксин, явно стремясь задобрить Авдюхова, предложил ему разделить оставшееся в бутылке.

Трудно было устоять против соблазна, и Авдюхов выпил предложенную долю, примирился с окружающей обстановкой и, к удовольствию преферансистов, сменив гнев на милость, сел за стол четвертым игроком.

Бывают же на свете удивительные вещи! Вараксин, который ради преферанса сюда только и приезжал, на этот раз сидел точно на иголках, играл невнимательно, то и дело совершал грубые просчеты, возмущал партнеров и все поглядывал на дверь в ожидании Татьяны Андреевны; она ушла переодеваться к себе наверх.

В кают-компанию Татьяна Андреевна вернулась в превосходном настроении. Она вошла, посмотрела вокруг и вдруг схватила в охапку пачку выкроек, патронок, куски ткани и закружилась с ними по комнате.

— Вот я покажу вам сейчас, как надо рукодельничать!.. — дурачась, закричала она.

Посыпались во все стороны клубки ниток, взвились в воздух цветные лоскутки. Валентина Денисовна и Грушецкая кинулись к ней, поднялись крик, смех, гомон.

Вараксин хохотал во весь голос, любуясь Татьяной Андреевной.

Женщины наконец схватили ее, отобрали свое имущество, и в кают-компании воцарился порядок. Но теперь Вараксин и вовсе стал так играть, будто он впервые взялся за карты.

— Да что с вами такое, честное слово? — возмутился наконец ангельски терпеливый Гвоздырьков. — Может, вам все же нездоровится, Сергей Порфирьевич?

Он еще ни о чем не догадывался.

Вараксин незлобиво отшучивался, на короткое время сосредоточивался, а затем снова как бы терял интерес к игре. В тесной, не по росту, пижаме Сорочкина, в его тапочках, едва насунутых на пальцы и пошлепывающих по полу задниками при движениях, он казался еще более съежившимся в своем углу, чем обычно.

Что случилось с партнером, Авдюхов понимал отлично. Вскоре по красноречивым взглядам Вараксина поняли это и Валентина Денисовна с Сорочкиным. Вероятно, общение с Татьяной Андреевной у мостика и ее просьбы о геологических материалах повысили интерес Вараксина к ней.

Пулька в этот вечер затянулась. Вараксина уложили на диване в кают-компании, и Авдюхов, спускавшийся поздно ночью на дежурство, слышал, как Вараксин ворочается на своем ложе, покашливает, чиркает спичкой, закуривая. «Эк его взяло!» — с неприязнью подумал Николай Степанович.

Утром, до того, как стали подниматься сотрудники станции, Вараксин вызвал машину и укатил на рудник.

С этого дня и охота и карточная игра потеряли для него значение и стали средством маскировки нового главного интереса, а лучше сказать — увлечения. Вараксин ездил теперь на станцию из-за Татьяны Андреевны, и все отлично это понимали.

И как раз именно в это самое время в тихую метеорологическую обитель, отгороженную от всего света, ворвался, как метеор, шумный, беспутный Нестор Бетаров, неунывающий мечтатель, полный земных интересов.

Татьяна Андреевна сказала Бетарову, чтобы он заехал завтра. Завтра так завтра, и на другой день после своего первого появления старший мастер канатной дороги чуть свет снова прикатил на гидрометеорологическую станцию.

Из своего рабочего кабинета Татьяна Андреевна услышала голоса Бетарова и Сорочкина, спорящих в прихожей.

Бетаров просил дать ему сводку погоды. Сорочкин отказывался.

— Неужели трудно понять: мы исследовательская станция, а не оперативная. В наши задачи не входит прямое обслуживание народнохозяйственных организаций, — говорил он утомленным голосом, точно читал инструкцию.

В этих скучных фразах сказывался весь Сорочкин. Всегда улыбающийся, всегда застенчивый, краснеющий, как девица, от скрытых причин, Сорочкин был воплощением практических добродетелей. Он не только выше всего на свете ценил свою специальность и хорошо работал, Никто на станции не умел жить так разумно и трезво, как он. Он чистил зубы и утром и вечером, он делал физзарядку. Все свои, впрочем, немногочисленные, сбережения он вкладывал в трехпроцентный заем, и номера облигаций были выписаны у него в записной книжке. Рубашки его были мечены номерками, чтобы носить их в порядке очереди, — благодаря этой хитрости они изнашивались равномерно.

От деликатности и застенчивости он не только часто краснел, но и слегка заикался, а собираясь сказать что-нибудь значительное, делал долгую паузу и набирал полную грудь воздуха. И, вероятно, по причине застенчивости, он часто высказывал чужие мысли, вычитанные или услышанные от кого-нибудь, а источник или автора не объявлял. Самостоятельные его суждения о предметах, не относящихся к специальности, чаще всего принадлежали к категории общих мест: женщина должна быть интересной, а не красивой, — красивая женщина быстро надоедает; ребенок тогда часто болеет, когда его балуют; иногда приятно утолять жажду малыми глотками, а иногда большими. В этом отношении Сорочкин превосходил даже Вараксина. О людях, которых Сорочкин одобрял, он говорил так: «Грамотный человек». Такой оценки, увы, заслуживали немногие.