Александр Письменный - Фарт

Они пошли по тропинке к дому, Гвоздырькова с теодолитом впереди, Сорочкин с треногой за ней, и так как идти приходилось гуськом, а он очень волновался, объясняясь, то в самых патетических местах Геннадий Семенович нагонял ее и с опасностью сбить с ног тяжелым треножником делал попытки заглянуть в ее лицо, чтобы определить, какое впечатление производит его рассказ.

А рассказывал он все: и то, что открылось ему, когда к Татьяне Андреевне приходил дед Токмаков, и то, что слышал, когда вел любовное наступление Нестор Бетаров.

Валентина Денисовна шла по тропинке впереди него, не задавая вопросов, не переспрашивая. Неожиданно она остановилась. Сорочкин чуть не пронзил ее треногой от теодолита.

— Не знала я, что вы такой ревнивый, — сказала Гвоздырькова, оборачиваясь к нему, и в голосе ее Сорочкину послышалось непонятное раздражение.

— Ваши шутки неуместны, — огрызнулся он, стараясь понять, чем вызвано раздражение Гвоздырьковой.

— А вы не принимайте всякую чепуху так близко к сердцу. И не прислушивайтесь к чужим разговорам!

— Что значит не прислушивайтесь? Может быть, хотите сказать: не подслушивайте? — взорвался Сорочкин.

— Я ничего не хочу сказать, — резко ответила Валентина Денисовна.

Она и сама не смогла бы сейчас объяснить, почему так раздражает ее история с домогательствами Бетарова.

— Вы не знаете, какие на станции стены? Не хочешь, а все равно услышишь. Я сперва даже уши затыкал, но такое возмущение!.. Я не выдержал. Никогда не сталкивался с таким нахальством! Татьяна Андреевна просит по-человечески: уйдите, оставьте меня в покое, а он продолжает безобразие. Кинуться на помощь, вытолкать взашей? Сконфузишь Татьяну Андреевну. Дурацкое положение. Сегодня я не выдержал, и что получилось? Вы видели — скандал, просто скандал.

— Вы мне вот что объясните, Геннадий Семенович, — сказала Гвоздырькова. — Человек интересуется молодой женщиной, вы ревнуете, что, по-вашему, должна делать я?

— Ревную? При чем тут ревность? Вы что думаете, я влюблен в Татьяну Андреевну? И в мыслях не было. Женщина умная, красивая, но я влюблен в нее не больше, чем ваш Петр Петрович. Любовь!.. — с презрением добавил Сорочкин. — Любовь — это биология. Чувства, сердечная истома… Чепуха! Скрытое стремление человека к продолжению рода. Условный рефлекс. А то, что вытворяет этот Бетаров, — хулиганство, вот что это такое. И меня это возмущает до глубины души. Разве можно так преследовать женщину? Безобразие! И вам, как жене начальника, нужно вмешаться!..

Вот наконец ответ на вопрос, почему Бетаров и его притязания так будоражат и тревожат ее. Конечно, как жена начальника, она не может допустить на станции никакой распущенности. Но попробуй вмешаться! А вдруг Татьяна Андреевна обидится? Она ведь тихая, тихая, а не терпит, когда суются в ее дела. И что сейчас ответить Сорочкину? Пожалуй, это правда, ревность тут ни при чем. Геннадий Семенович… и любовь! Смешно. Совершенно ясно, нужно отделываться шутками. И Валентина Денисовна спросила Сорочкина:

— Что же, по-вашему, я должна делать?

— Рассказать все Петру Петровичу. Принять какие-то меры. Нужно оградить Татьяну Андреевну от этого субъекта. Это же черт знает что, какой-то шалопай, никому не известный тип является чуть ли не каждый день на станцию, отвлекает сотрудников пустыми разговорами, мешает работать. Меня это просто оскорбляет!

Но Валентина Денисовна не столько сознавала, сколько чувствовала, что она не вправе вмешиваться в то, что происходит между Бетаровым и Татьяной Андреевной.

— Послушайте, Геннадий Семенович, наша Татьяна Андреевна, в конце концов, не девочка. Что она, не может сама постоять за себя?

— Но это хулиганство, Валентина Денисовна! Он просто преследует Татьяну Андреевну, вот ведь в чем дело. Вы совершенно не представляете себе, какова наглость этого прохвоста. Послушать, что он там говорил…

— А вы бы не слушали, я уж вам сказала!

— Да поймите, мы тесный коллектив исследователей. Мы ведем важную работу. А тут бог знает какая чепуха!.. Петр Петрович в качестве администратора должен оградить нас от вторжения посторонних.

Да, все правильно. Но почему с таким раздражением выслушивала она сообщения о притязаниях Бетарова? Стараясь превратить все в шутку и разуверить Сорочкина в его подозрениях, Валентина Денисовна сказала:

— Я все отлично понимаю. Визиты канатного мастера производят на вас такое впечатление потому, что вы ревнуете. Это ясно. А ревность ослепляет рассудок.

— Да не ревную я вовсе! Что вы напраслину на меня возводите!

— Неужели, по-вашему, Татьяна Андреевна станет интересоваться каким-то пустым, ничтожным парнем? Хорошего вы мнения о нашей Татьяне Андреевне, нечего сказать! Послушайте, Геннадий Семенович, право, вы поднимаете кутерьму на пустом месте!

На минуту доводы Валентины Денисовны показались Сорочкину убедительными. Но сразу же его возмущение вспыхнуло с новой силой.

— Валентина Денисовна, вы хоть поговорите с Токмаковым, — попросил он. — Тогда поверите. Это же неприличие сплошное — ночью подкрадываться к окну, бросать в комнату какие-то дурацкие ветки. У нас гидрометеостанция, а не дом отдыха! Завтра он романсы начнет петь под окном. — В это время Сорочкин увидел Токмакова; с топором в руке тот вышел колоть дрова. — Вон дед Токмаков, позовите его.

Чтобы успокоить Сорочкина, Валентина Денисовна крикнула:

— Егор Васильевич, на минутку!

Дед Токмаков воткнул топор в колоду и подошел.

— Честь имею явиться, — отрапортовал он с готовностью.

— Что это у нас происходит, Егор Васильевич? Этот парень с канатной дороги, он себе что позволяет?

— О чем изволите говорить, Валентина Денисовна?

— Вот, говорят, подбирается ночью к дому, ветки какие-то бросает в окно, что это значит, хотела бы я знать?

— Ничего такого не ведаю, — сказал дед Токмаков.

— Как «не ведаю»? Давеча Татьяне Андреевне вы говорили, — вмешался Сорочкин.

— Юрунда какая! Ничего такого я не говорил. Это которые ветки, боярышника? Дак, может, сам ты их и бросил, — сердито сказал Токмаков.

— Да вы что, с ума сошли? Да туда, на скалу, я и не залезу.

— Вот разве что не залезешь.

И Токмаков отошел к своей колоде.

— Эх вы, условный рефлекс! — с осуждением сказала Гвоздырькова.

И все же раздражение ее не проходило. Осталось недовольство историей с Бетаровым, собой. В голову лезли мысли о сыне. Может быть, они-то и не давали ей успокоиться? Что у него слышно? Почему он не пишет? Неужели решил поставить на своем и держать в театральный институт?

В те короткие часы, когда солнце добиралось к дому гидрометеостанции, на крыльце и в саду становилось тепло, можно было ходить без пальто, быстро таял, даже, пожалуй, не таял, а испарялся снег, подсыхали дорожки. Но едва солнце перевалило через хребет, как возвращался холод, на земле и на деревьях, еще не сбросивших листьев, проступал иней, снова ущелье насквозь пронизывал колючий ветер. Ночью на землю ложился снег.