Александр Письменный - Фарт

— Гроб. Да для меня гроб, для кого еще.

Бетаров опешил:

— Для тебя? Да ведь ты — живой!

— Был бы мертвый, гроба не сделал бы.

— Постой, дед, живому человеку зачем гроб?

— Непонятливость твоя! Загодя сделал. Ну, чего вылупился? Стар я, понятно? Третий гроб делаю, а смерть не идет. Еще жил на плоскости, захворал, чахотка не чахотка, не могу продыхнуть. Никак, думаю, пришла пора помирать. Ну, известное дело, пошел в сарай, нарезал досок, сколотил гроб. А смерть и не приди. Ясно? Молодой был. Ну, лес, видать, попался сырой, загнил тот гроб вскорости. По прошествии времени опять занедужил. Новый сделал. Потом поцапался с сельским начальством и, чтобы подальше от греха, это самое, как Лев Толстой, писатель земли русской, сюда и ушел доживать свой век. Ну, а когда переезжал в горы — сжег я тот гроб. Этот сделал уже здесь. Видал, какая вещь добрая? Доска двухдюймовая, дубовая, чать, век простоит.

— Да зачем тебе опять-то гроб? Да еще дубовый?

— Вот голова, два уха! Что, думаешь, с той поры я в обратную пошел? Моложе не стал, нет… А вещь добрая, в хозяйстве не пропадет.

— Нет, только подумать, живет человек на белом свете, а весь в заботе о загробном путешествии. Да в таком гробу и хоронить жалко!

— Первый сделал — загнил, тес попался плохой. Второй сделал — сжег, переезд в горы. Ну, уж здесь, в ущелье, сделал вещь! Пущай стоит. Пока яблоки хранятся.

Дед Токмаков сдвинул крышку, и Бетаров увидел: гроб доверху набит свежими, яркими яблоками нового урожая.

— Ну и дед! — сказал Бетаров. — Достоин кисти художника!

Он покачал головой и вышел из сарая. Татьяна Андреевна спускалась к реке.

— Татьяна Андреевна! — крикнул Бетаров.

Татьяна Андреевна не услышала. Поразмыслив секунду, Бетаров быстро пошел за ней. Она оглянулась и ускорила шаги. Нестор догнал Татьяну Андреевну в начале тропы и схватил за руку.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал он.

Решительность Нестора обеспокоила Токмакова. Он забормотал что-то, пошел было за ними, потом остановился, плюнул по-стариковски в кусты и вернулся к сараю.

Но это видел не один Токмаков. То ли Сорочкин постоянно наблюдал из окна, когда приезжал Бетаров, то ли он случайно заметил, что Бетаров преследует Татьяну Андреевну, но только Геннадий Семенович выскочил из дома как был — без шапки и без пальто — и побежал туда, к ним. Он не знал, что будет делать, не думал, что не нужно вмешиваться, не спрашивал себя, как к его вмешательству отнесется Татьяна Андреевна.

— Отпустите руку, — коротко сказала Татьяна Андреевна Бетарову. — Перестаньте меня преследовать.

Бетаров отпустил руку и медленно пошел за Татьяной Андреевной, начавшей спускаться к гидрометрическому мостику.

— Стойте, вы! — с таким бешенством закричал Сорочкин, что голос его перекрыл шум реки.

Бетаров остановился, остановилась Татьяна Андреевна. Вплотную подбежал Сорочкин к Бетарову, схватил его за грудь, затряс, клокоча от бешенства.

— Послушайте, вы в своем ли уме? — спросил Нестор спокойно и тяжелым ударом отсек вцепившегося в него Сорочкина.

Не помня себя от ярости, Сорочкин нагнулся за камнем. Бетаров улыбнулся.

— Смотри, ударишь! — не делая попытки защищаться, предостерег он.

— Геннадий Семенович, опомнитесь! — сказала Татьяна Андреевна, с испугом глядя на непрошеного защитника.

Бетаров поклонился Татьяне Андреевне и не спеша направился к мотоциклу.

Смущенный, но по-прежнему полный ярости, возвращался Сорочкин к дому.

На крыльце стояла Валентина Денисовна.

— Геннадий Семенович, что там у вас произошло? — спросила она настороженно и подозрительно посмотрела на Бетарова.

Сорочкин ничего не ответил и прошел мимо нее в дом. Валентина Денисовна покосилась в сторону мостика, на котором теперь в одиночестве стояла Татьяна Андреевна, и сердито пожала плечами.

— Выбегает на улицу раздетый, когда такой ветер и холодина… — пробормотала она, стараясь догадаться, что произошло у Сорочкина с Бетаровым, и думая с беспокойством: нужно ли что-нибудь предпринимать? — Шарик нас ждет, пора пускать! — крикнула она вдогонку Сорочкину.

Между тем Бетаров завел мотоцикл и умчался.

Предстоял пуск шара-пилота.

У себя в кабинете Сорочкин выпил валерьянки и, немного отдышавшись, оделся и поплелся за Валентиной Денисовной к тому месту, откуда они обычно пускали шар-пилот. Теперь это снова был методичный, пунктуальный человек, знающий, что такое жизнь, и умеющий правильно жить.

Вдвоем они приготовили приборы, наполнили газом оболочку шара. В порывах ветра шар бился в руках Гвоздырьковой, как живой. Она любила ощущать упругость шара, скрытую энергию, его динамизм. Это было самое приятное в ее работе, все остальное, так считала она, — канцелярия. Сорочкин работал, как всегда, неторопливо, точно, уверенно.

Он проверил крепление коробки с приборами, установил теодолит и скомандовал:

— Давайте, Валентина Денисовна.

Гвоздырькова отвела от себя шар-пилот на расстояние вытянутой руки и отпустила его. Шар быстро взмыл вверх, и солнце заиграло на его тусклых резиновых боках.

— Шар в полете! — сообщил Сорочкин дежурящему в аппаратной Авдюхову, а сам припал к теодолиту.

Второй теодолит стоял на некотором расстоянии от Сорочкина, и через него за шаром наблюдал Петр Петрович.

Гвоздырькова приготовилась записывать координаты шара в атмосфере.

Шар-пилот уходил в высоту, в бездонное небо без единого облачка. Шар летел сперва плавно, потом его вздернуло воздушное течение, он подскочил и, ускорив движение, быстро стал подниматься вдоль склонов ущелья, приближаясь все больше и больше к гребню хребта. Потом, словно с усилием, он перевалил через какую-то невидимую грань, быстро понесся вперед и скрылся за горным кряжем.

Рассказывать Гвоздырьковой о том, зачем мастер канатной дороги повадился ездить на станцию, не было нужды, — она знала это, как знали все сотрудники. Но все время, пока они работали, Сорочкин боролся с желанием рассказать Гвоздырьковой о том, как далеко зашли домогательства Бетарова, о том, как он преследует Татьяну Андреевну.

Они закончили операцию. Петр Петрович сложил свой теодолит и ушел. И тогда Сорочкин не выдержал. Бледнея и краснея, он сказал Гвоздырьковой:

— Валентина Денисовна, у меня к вам серьезный разговор.

— Так я и думала! — отозвалась Гвоздырькова, догадываясь, о чем будет говорить Сорочкин, и заранее волнуясь.

— Нет, нет, Валентина Денисовна. Это гораздо серьезнее, чем вы могли думать. Я не хотел говорить… Я молчал. Но сейчас, сейчас терпение переполнилось.

— Господи, какие слова! — только и сказала Гвоздырькова. — Сколько торжественности! Сколько трагизма!