Александр Письменный - Фарт

Позже Подпаловы переехали в Харьков. Зинаида Сергеевна устроилась в театр к Синельникову, но мысли о столице не покидали ее, и в «Трех сестрах» не было лучшей исполнительницы Ирины, чем она. «Уехать в Москву. Продать дом, покончить здесь все — и в Москву…» Сама Комиссаржевская не сыграла бы так Ирины.

В Харькове у Зинаиды Сергеевны родился сын, и сцену пришлось бросить. Она стала домашней хозяйкой. И к тому времени, когда мечты осуществились и они наконец переехали в Москву — это произошло на третий год революции, — молодость прошла, все свои театральные знакомства она растеряла и даже не пыталась устроиться на сцену. Теперь это было ни к чему. Только в гостях или принимая у себя гостей, она вспоминала старое и иногда декламировала:

И ей аплодировали, как в молодости.

Когда началась первая пятилетка, Подпалову снова пришлось работать на периферии, а Зинаида Сергеевна оставалась в Москве. Время шло. Она постарела, пополнела, перестала следить за собой. Со знакомыми она встречалась все реже и реже. Театры стали раздражать ее, напоминая о прошлой, заброшенной деятельности; она перестала бывать в театрах и коротала свои дни в одиночестве.

Сын вырос, женился, родился внучек Сережка; теперь ему было уже пять лет. Сын жил со своей семьей отдельно; с невесткой Зинаида Сергеевна не ладила и, хотя очень любила внука и скучала без него, видела Сережку лишь в банные дни: в квартире у сына не было ванной, и он со своим семейством приходил мыться к Зинаиде Сергеевне. Эти дни были почти единственным ее развлечением.

Самое трудное время для Зинаиды Сергеевны наступало по вечерам. Днем ее занимали мелкие хозяйственные нужды, необходимо было позаботиться о еде, убрать в квартире. Она ходила покупать керосин для примуса, договаривалась с прачкой, выводила Джильду на прогулку, разбирала старое тряпье, сваленное в большом сундуке в передней, мастерила шляпку или передник из старья. Зимой ссорилась из-за дров или рано закрытой печной трубы с соседской домработницей, которая за двадцать рублей в месяц приходила топить печи. Летом ссорилась с нею же из-за мытья полов.

Вечерами делать было совершенно нечего.

Зимой, когда становилось темно, она долго не зажигала света, сидела в мраке тихой квартиры и смотрела на окно. Замороженные, осыпанные снегом стекла светились желтоватыми искорками, и в блеске их Зинаиде Сергеевне виделась какая-то чужая, заманчивая жизнь, в тайну которой нельзя было проникнуть. Она сидела в кресле, смотрела на окно, ни о чем не думая, ничего не желая, в расслабляющей и безысходной тоске. В квартире было тихо, пусто, и только Джильда иногда вздыхала у печки в темноте. Летом Зинаида Сергеевна страдала от духоты, от городского шума и пыли. Летом, как и зимой, лишь иногда удавалось ей недели на две, на месяц поехать в Косьву к мужу.

Много лет назад вечерние часы были заполнены сборами в театр, тревожным ожиданием спектакля. Днем — репетиции, встречи со знакомыми, суетливая беготня по магазинам. После обеда, к вечеру, она ложилась отдыхать. Сквозь дрему слышался голос Иннокентия Филипповича, что-то напевающего у себя в кабинете. В шесть часов он входил в спальню и говорил, вынимая карманные часы: «Сара Бернар, ты сегодня опоздаешь».

Зинаида Сергеевна вставала, грела на спиртовке щипцы для завивки волос, причесывалась, а горничная Дуняша тем временем укладывала в большую фанерную коробку, какими теперь уже никто не пользуется, гримировальные карандаши, платья, овальное зеркальце. Потом Зинаида Сергеевна бежала в театр, закутавшись в пуховый платок, чтобы не помять прически, а Дуняша несла за ней коробку.

Иногда, сидя так в темной комнате, она вспоминала свои роли и читала вслух, но слова, не прерываемые репликами партнеров, звучали теперь безжизненно и казались насмешкой и над ее прошлым, и над настоящим ее. Потом она стала замечать, что путает роли, забывает их, и это было похоже на паралич, по частям отрывающий ее от жизни.

Все сильнее становилось желание уехать из Москвы, быть рядом с мужем, заботиться о нем, войти в его интересы и этим занять свое время.

Теперь она мечтала о маленьком промышленном городке, как много лет назад по-чеховски мечтала о Москве, хотя такой пьесы еще не было написано.

Но Иннокентий Филиппович не понимал ее.

В этот приезд мужа она решила во что бы то ни стало добиться его согласия на переселение в Косьву. И вот, как случалось и раньше, не могла настоять на своем.

Перед отъездом Иннокентий Филиппович обнял Зинаиду Сергеевну и сказал:

— Зина, прошу тебя, не дури. Переезжать в Косьву просто глупо. Ты пропадешь там со скуки. Нужно, Зина, потерпеть. Наладим завод, придут молодые, я тогда отпрошусь в Москву. Еще год, еще два, это же не вечность.

Она молчала. Иннокентий Филиппович поцеловал ее, взял чемодан. Джильда бросилась на него и с визгом запрыгала вокруг. Он шел к двери, отмахивался, смеялся, а собака прыгала вокруг него.

— Джильда, фу-у! Отставить, Джильда! — кричал он. — Ну, только не говорит, честное слово, ведь все понимает, проклятая собака.

Дверь захлопнулась за ним. Зинаида Сергеевна вернулась в столовую, села за обеденный стол, покрытый зеленой плюшевой скатертью, и зарыдала. А Джильда подняла морду и протяжно завыла, прерывая вой судорожным, визжащим лаем.

— Джильда, перестань! — закричала Зинаида Сергеевна.

Собака встала, сделала несколько шагов, печально помахивая хвостом. Потом посмотрела на дверь и снова завыла, подергивая кверху голову, протяжным, глухим звериным воем. Зинаида Сергеевна больше не останавливала ее…

Потянулись однообразные дни. Приходили письма от Иннокентия Филипповича. О своих делах он ничего не писал. Даже о том, из-за чего его вызывали. Иногда он звонил по телефону и шутил сытым, веселым голосом, даже тогда — Зинаида Сергеевна чувствовала это, — когда он был чем-нибудь расстроен. И Зинаида Сергеевна, вместо того чтобы сказать ему о самом главном — о своей тоске, переставала слышать от волнения и бестолково кричала в трубку:

— Иннокентий, ты слушаешь? Иннокентий, тебе слышно? Отдай белье в стирку.

В то лето часто горели леса вокруг Косьвы, и однажды, когда огонь угрожал высоковольтной передаче облгрэса, дающей энергию и заводу и городу, Муравьев и Соколовский ездили тушить лес.

Ранним утром они поехали на грузовике. Было безветренно, и солнце, не успев еще подняться над лесом, жарило, точно в полдень. Работы на лесном пожаре велись вторые сутки. Всю дорогу Соколовский волновался, как бы огонь не сбили до их приезда. Муравьев подсмеивался над ним, говорил, что у Соколовского психология не пожарного, а поджигателя и что он, Муравьев, и копейки не дал бы за страховое общество, если бы такие люди, как Соколовский, состояли в пожарной охране.