Александр Письменный - Фарт

Соколовский не слушал его, возбужденно вскакивал с места и, нагнувшись над бортом грузовика, орал шоферу в разбитое окошко кабины:

— Сережа, нажми! — а затем валился от рывка машины на скамейку.

Грузовик остановился возле горящего леса. Тяжелый серовато-желтый дым поднимался над лесом и медленно уползал в сторону. Поминутно, как от взрыва, из однородной пелены вырисовывались черные дымные клубы, окрашенные багровым пламенем. Трещали ветви. Огонь ревел порывами. С грохотом где-то в глубине падали деревья.

А на опушке леса росли отдельно три сосны, и чуть дальше стояла мачта высоковольтной передачи. Соколовский и Муравьев вылезли из грузовика. В это время над травой пробежал слабый дымок, затем обвил подножия сосен, и тотчас до верха взлетел по стволам сноп пламени. Сосны загудели, затрещали, потом сразу почернели сучья и стволы, и все три дерева засветились в дыме и пламени, как нити в электролампе.

Десятка три полуголых людей двигались на опушке леса. Тела их блестели от пота. Дым поминутно скрывал то одного, то другого, то сразу так плотно завешивал широкий луг, что все пропадало за его серой клочковатой стеной — и огонь, и лес, и люди. Никто из работающих на опушке не замечал того, что огонь пробрался в тыл.

Соколовский быстро скинул пиджак, намочил носовой платок в кадке с водой, выдернул топор, воткнутый в сосновый пенек, и ринулся с нечленораздельным воплем в самое пекло.

— Иван Иванович! — закричал Муравьев.

Но Соколовский не обернулся.

И тогда Муравьев побежал за ним к трем соснам, пылавшим, как сухие поленья, поставленные в печку торчком, а за Муравьевым бросились остальные люди из их отряда.

Весь день они рыли канавы, рубили просеки, косили сухую траву. К ночи прибыла свежая смена. Кто мог, остался на ночь с новыми людьми, остальные приготовились к отъезду.

Муравьев велел снять с грузовика скамейки, в кузов набросали скошенной травы, и человек двенадцать развалились на ней, опаленные, пропахшие дымом и грязные от копоти и земли.

Грузовик побежал по лесной дороге, переваливаясь на ухабах и покачивая свой живой груз. От травы пахло сухой полынной горечью и дымом. Дымом пахли руки, одежда, дыхание соседей, но сквозь этот запах дыма пробивался настойчивый и сильный запах травы. Травинки кололи ноги сквозь носки, и, поворачивая голову, Муравьев кололся о траву щекой. Он лежал рядом с Соколовским и при толчках автомобиля чувствовал его плечо. Ночь была тихая и ясная, и было не очень душно. Многие уже храпели, и только двух молодых парней из вилопрокатки не брали ни усталость, ни сон. Они стояли у кабины грузовика и орали во всю глотку разухабистые частушки:

И затем, нарушая порядок частушки:

Кто-то из неспавших сказал громко в темноту:

— В клетку бы нам таких соловьев!

Но другой практическим тоном возразил:

— Помета из-под них убирать много.

Иногда крыша кабины задевала ветви деревьев, и в машину на спящих сыпалась хвоя. Ночное небо было безоблачно, и Млечный Путь свисал над лесом, как марлевый занавес от комаров. Вскоре голосистые парни угомонились, и в тишине ночи были слышны только храп и шорох автомобильных колес. Теперь в машине запахло хвоей, но всякий раз, как кто-нибудь переворачивался во сне, Муравьев снова ощущал запах дыма. Соколовский лежал на спине и смотрел в небо. Во рту он держал стебелек травы и часто перекусывал его, поскрипывая зубами.

— Не спится, Иван Иванович? — спросил Муравьев.

— Всегда, если устану, не могу быстро заснуть, — ответил Соколовский. — Нужно иметь нервы, как у наших приятелей. Слышите, как храпят?

— А вы жалуетесь на нервы?

— Немного. Иногда. Внешность — она обманчива, не правда ли?

— Не у всех, конечно, — сказал Муравьев. — Моя, например? Весь как на ладони.

— Сам о себе толком никогда ничего не знаешь.

— Уж кого тогда знать, как не себя?

Соколовский не ответил и лежал, пожевывая свою травинку. Спать не хотелось, ехать было еще далеко, и он подумал, что, если Муравьев сейчас заснет, он останется наедине со своей бессонницей. И он заговорил снова:

— Странно человек устроен…

— Что? — спросил Муравьев.

— Странно, я говорю, устроен человек. Вон ночь какая. Ехать бы так и ни о чем не думать. Звезды над головой. Лес, темнота. Воздух. Вы чувствуете, как сосной пахнет? А сам лежишь и думаешь, как проклятый: что там у тебя в цеху? Сколько сегодня дали? Не напороли ли чего-нибудь? Как положительный герой современного романа. И смерть приди сейчас, а ты о своем будешь думать.

— Смерть придет, помирать будем, — сказал Муравьев.

— Ну, положим, не по-песенному. Вы видели когда-нибудь, как человек умирает?

— Нет, — сказал Муравьев.

— А я видел. Не хочется ему умирать. Мучается, а все равно умирать не хочется! — Соколовский помолчал немного, потом снова сказал: — Паршивая это штука. Вот, знаете, весной мне случилось прочесть одну книгу. Автора не помню, название забыл, но вот такие слова почему-то запомнились: «Была Атлантида, был Египет, был Вавилон, была Греция, был Рим — все это было, и ты был — и тебя не будет. Звезда, пронизавшая мрак, — это ты. Искра, взлетевшая в ночь, — это ты. Ты ничего не достигнешь: ночь останется неизменной. Жизнь была вспышкой. Нечистый густой туман окутает тебя, и ничего не будет видно, звезда или искра, — путь ее будет невидим. Все останется по-прежнему». Не знаете, откуда?

— Что-нибудь иностранное. У нас так не пишут.

— Вот в том-то и дело. Мы это все иначе понимаем. И смерть иначе понимаем, и свою работу, и свою жизнь. Почему я так здорово это запомнил? «Жизнь была вспышкой». Значит, человеческая жизнь пустяк, плевать мы хотели на эту жизнь. И во имя чего, спрашивается? Во имя всепроходящего времени. А миллионы жизней, вместе взятых и на протяжении веков?

— Он берет в космическом масштабе, — сказал Муравьев.

— Ну, а кой черт его заставил? Кто же полезет измерять складной метровкой микрометрическую деталь? Египет, Греция, Рим! Слова красивые, почти как стихи, и даже страшенные, шутка ли: «все останется по-прежнему». Но ведь выдуманные слова, а? Ничего не остается по-прежнему, ничто не может остаться по-прежнему.

— Все течет, все меняется — так, что ли? — насмешливо спросил Муравьев.

— Конечно. Но дело не в этом. Ничто не проходит бесследно.

— Допустим.

— И вот, мне кажется, только досаду может вызвать то, что после каждой такой культуры были в истории человечества дикие, дурацкие провалы. Надо так построить общество, чтобы не было провалов, чтобы развитие человечества шло непрерывно.