Александр Письменный - Фарт

— Хорошо, я возьму эту печку.

Снизу поднялся на завалочную площадку сталевар Сонов; он работал на втором номере, где шла сейчас завалка.

— Почтение Степану Петровичу! — сказал он, приподнимая кепку. — С нами будете работать?

— Совершенно верно, — сказал Шандорин.

— Будем, значит, соревноваться. Очень приятно! — сказал Сонов.

Он надел вместо кепки войлочную шляпу и прошел к своей печи. Шандорин, качнув головой в его сторону, сказал:

— Не советовал бы я старику уходить во время завалки, если он предполагает соревноваться.

Соколовский сердито засопел, и Муравьев перевел про себя: ему не нравится, что Шандорин критикует старых рабочих.

Но это было просто недовольство, некоторое раздражение, это не могло предвещать ссоры. «Ничего, все уладится», — думал Муравьев.

Чтобы следить за наваркой пода, Шандорин остался наверху, а Соколовский и Муравьев пошли обратно к ремонтирующейся печи.

— Видите, что делается? Герой труда уже недоволен нашими старыми мастерами, — не утерпел Соколовский.

— Не обращайте внимания, Иван Иванович. Шандорин держит себя корректно, — сказал Муравьев.

Часа через два наварка откосов и пода была закончена, нагрев печи увеличили. Чтобы приступить к завалке, Шандорин передал печь первому подручному и спустился в конторку.

— Беру третий номер. Печка приличная, мы столкуемся. Требуется одно — наладить завалочную машину. Она работает, на мой взгляд, в стиле российской «Дубинушки», а это нам не подходит. У нас стиль будет другой.

— Думаю, вы знаете, мы не раз говорили о завалочной машине, — сказал Соколовский.

— Я знаю одно: раз Абакумов меня сюда послал, он обязан создать условия.

— По-моему, директор смотрит на это иначе. Ведь вам захочется и тепловой режим поднять?

— Какое нам дело, как смотрит директор? Может, он, когда сидит у себя в кабинете, себе в пуп смотрит? — Шандорин сгорбился, изображая директора.

— Сделаю все, что смогу, — сказал Соколовский.

— В завалочной машине нужно электромоторы пересмотреть. Все дело в них, — сказал Муравьев.

— Ну, пусть механик и посмотрит, — сказал Шандорин.

— Три года ждем, — заметил Соколовский.

— Ну и завод! — сказал Шандорин. — Прямо океанский пароход во время кораблекрушения. Но я все же начинаю завалку. Погибать, так с музыкой.

— Валяйте, — отозвался Соколовский, — ни пуха вам, ни пера.

По охотничьей привычке Шандорин отругнулся, затем козырнул и отправился на завалочную площадку. Соколовский забарабанил пальцами по столу, потом поднялся, посмотрел на восьмигранные часы и сказал Муравьеву:

— Ну что же, пойду к директору. Может быть, он все же поразмыслил над всем происходящим и стал сговорчивее?

Муравьев остался один. В конторке было пыльно. Грубый конторский стол с изрезанной клеенкой был завален бумагами и засаленными чертежными синьками. Среди бумаг валялись стальные стаканчики проб с высверленными блестящими углубленьицами, сломанные образцы стали после испытания на разрыв, куски добавочных материалов, или, как говорят сталевары, присадок: ферромарганец с синими и желтыми крупинками, заметными в изломе, серые, ноздреватые куски ферросилиция, кубики чистого никеля, легкие серебристые бруски алюминия.

Тяжелая обстановка сложилась на заводе. Нужно расстаться с мечтами о тихой и спокойной жизни в маленьком городке, окруженном лесами и озерами. Не нужно думать ни об охоте, ни о женщинах. Обстоятельства жизни здесь таковы, что ничто, кроме работы, не должно интересовать человека. И, думая так, Муравьев вспомнил, что со дня приезда он не имел ни одного выходного дня. Он вспомнил о своей бывшей жене… Как по-женски бывала она трусовата: вдруг испугается лягушки; уши зажмет, если на станции громко крикнет маневровый паровоз; окна закроет, когда гроза. И как мужественно умела держать себя в минуты опасности и в беде. Он вспомнил, как решительно, не теряясь ни на мгновение, действовала она в Сочи, где случился у него приступ гнойного аппендицита; как часто умела она поднять его дух, когда не ладилось что-нибудь в работе, как умела поддержать в минуты неудач, как тактично проявляла бездну самоотверженности!.. «Я проглядел ее во всем», — думал сейчас Муравьев с горечью… Она знала его привычки лучше, чем знал он их сам. Все в доме делалось для него. Она не только переводила ему иностранные журналы, она конспектировала для него учебники по ночам, пока он отсыпался. Он был средоточием их семейной жизни. Может, зря она ему так мирволила? Молодой был, разбаловался, распустился… Муравьев думал о своей бывшей жене, и то, что испытывал он, когда они расходились, поднялось в нем с прежней силой.

Он сидел в пыльной конторке и, склонив голову на руку, красным карандашом чертил на обороте синьки буквы и вензеля. Он знал, что пройдет немного времени и острота этой боли уменьшится, и теперь он желал одного — чтобы это время скорее прошло.

Через полчаса вернулся Соколовский. Следом за ним вошел Шандорин. Лицо сталевара было мокро от пота; концом полотенца, обмотанного вокруг шеи, он обтирал щеки, лоб. Соколовский мрачно уселся на табуретку и сказал:

— Директор приказал стахановское движение отменить.

— Что? — спросил Шандорин.

— Директор приказал работать на прежней мощности, — сказал Соколовский. Он был спокоен. Мрачно спокоен. Он сидел на табуретке и покачивался взад и вперед, подложив под себя ладони. — Он упорен, злобен, ленив. Сейчас его больше всего заботит предстоящая конференция станочников, и ни о чем другом он думать не желает.

Шандорин снял с шеи полотенце, снял кепку.

— А зачем сюда перебросили меня? — спросил он.

— Спросите у директора, — сказал Соколовский.

— Я в старом мартене имел в пять раз больше тепла, чем здесь.

— Это я говорил директору. Я ему все сказал. Полностью и целиком. Он мне ответил, что в старом мартене печки старые, не страшно рисковать. А здесь он не хочет, чтобы мы печи загнали.

— А сталь он хочет? — спросил Шандорин.

— Это вы его спросите. Сеанс окончен.

Шандорин надел кепку, обмотал полотенцем шею и встал со стола, на край которого он присел.

Было похоже, что сейчас произойдет то, чего опасался Муравьев. Соколовский был очень мрачен и обозлен, и сейчас трудно было ожидать от него той покладистости, которую он проявлял полчаса назад. И это его «сеанс окончен», и это шандоринское: «А сталь он хочет?», и вид Шандорина — стиснутые зубы, и сжатые кулаки, и злое, с обострившимися скулами и снова выступившими каплями пота, худое и темное его лицо. Разве было бы не логично, если бы Шандорин вообразил сейчас, что Соколовский недостаточно упорно отстаивал необходимость повысить тепловой режим? И разве не может сейчас сталевар подумать, что Соколовский ничего не имел бы против того, чтобы и Шандорин оказался таким же беспомощным, как и они сами? В производстве стали, к сожалению, участвуют люди с их несовершенными чувствами.