Александр Письменный - Фарт

Женщины завизжали, повскакивали, а тетка, защищаясь руками от брызг, закричала:

— Катенька, довольно, ты сердце испортишь!

Катенька перевернулась на спину и не торопясь поплыла, мерно вынимая руки из воды и забрасывая их вперед себя, за голову.

Женщины снова улеглись на плоту. Тетка спросила Веру Михайловну:

— Костюм в Москве покупали? Сколько отдали?

— Пятьдесят рублей, — лениво сказала Вера Михайловна.

— Ну, я говорила? — гневно сказала тетка Турнаевой.

— Ну, а я не видела, когда была в Москве, не видела. А специально из-за костюма ехать не могу, — ответила Марья Давыдовна тоном: «Да отвяжитесь вы от меня».

На водную станцию пришли Муравьев и брат Шандориной. Они остановились на террасе, оглядывая бассейн.

— Товарищи, идите сюда! — закричала Турнаева.

Вера Михайловна сделала равнодушное лицо и отвернулась к пруду.

Муравьев и дядя Павел спустились на плот. Муравьев сел на доски, а дядя Павел стремительно стащил через голову рубашку, брюки и туфли скинул одновременно, снял носки и, как был в синих длинных трусах, не раздумывая, прыгнул в воду.

— А парашютного шелка вы не пробовали достать? — спросила тетка у Веры Михайловны.

— Зачем вам парашютный шелк, тетушка? Неужели прыгать собрались? — спросил Муравьев.

— Что я, с ума сошла? На белье Катеньке. Лучше парашютного шелка для нарядного белья не достать.

— Ну и народ! — сказал Муравьев. — Значит, на белье?

— Вы нашу тетю мало знаете, — сказала Турнаева, — Наша тетя — замечательный человек.

Турнаева наклонилась к Муравьеву и зашептала на ухо смешную историю про нее.

Во времена карточек у тетушки накопилось очень много конфет. Сладкого она не любила, но, так как конфеты полагались на паек, не брать было жалко. Она получала конфеты и прятала их в сундук, где хранилось у нее всякое барахло. Потом карточки кончились, а про конфеты тетка забыла. Сундук стоял в комнате возле печки. Как-то зимой, когда Турнаева была по делам в областном центре и жила у тетки, из сундука потекла густая грязно-розовая жижа. «Что это? Что это?» — испугалась тетка и тут же сама вспомнила о своем запасе. Она достала из сундука растаявшие конфеты и две недели, чтобы добро не пропадало зря, пила чай с липким тестом бывших конфет.

Тетка не подозревала, что Марья Давыдовна говорит о ней. Она следила за племянницей.

Дядя Павел подплыл к Катеньке и что-то заговорил, отдуваясь. Катенька брызнула на него водой и поплыла к внешним бонам. Там она ухватилась за край, поджидая его. Дядя Павел подплыл. Катенька мотнула головой в сторону пруда:

— Поплывем?

Дядя Павел жестом утопающего схватился за край боны и покачал головой.

— Эх, вы, а туда же лезете, — сказала Катенька.

Она нырнула, через секунду оказалась по ту сторону боны и, не оглядываясь, поплыла вперед.

— Катенька, куда ты? Разве можно? — закричала тетка.

Муравьев встал, быстро разделся и крикнул Катеньке:

— Оказывается, вода — ваша родная стихия!

Он разбежался, прыгнул с плота в открытую воду и кролем поплыл за ней. Он быстро догнал ее, перешел на брасс, они поплыли рядом в блестящей от солнца оранжевой воде.

Вера Михайловна с досадой смотрела на них. Муравьев не нашел нужным поговорить с ней. Он как бы ее не заметил. Теперь Вера Михайловна могла свободно смотреть на него, потому что все смотрели на Муравьева и на Катеньку, и для нее это не было унизительно. Он поступил с ней подло. Он получил то, что ему хотелось, и теперь он знать ее не желает. Теперь Муравьев при ней флиртует с другой женщиной, а с ней даже не находит нужным говорить. Так с Верой Михайловной никто еще не поступал, и так как она никогда не представляла себе, что кто-нибудь так поступит с ней, то ее униженное самолюбие вызывало в ней не ярость и не месть, а одно желание заставить его снова обратить на себя внимание. Вере Михайловне нужно было, чтобы Муравьев вновь пожелал ее, а тогда она держала бы себя иначе. Совсем иначе.

Дядя Павел, фыркая и отдуваясь, вернулся к плоту и, положив локти на край его, стоял, подпрыгивая в воде. Потом он вылез на плот и улегся рядом с Марьей Давыдовной.

Все смотрели на плывущую пару. Они были уже далеко. Тетка поднялась, приставила ладони ко рту и протяжно закричала, чтобы Катенька вернулась назад.

— Успокойтесь, тетенька! — сказала Турнаева. — Наша Катенька переплывет Атлантический океан.

— А что вы думаете? Вполне возможно, — с мрачной убежденностью подтвердил дядя Павел.

Тетка села по-турецки и сказала с умилением:

— Ах, какая пара!

— Какая? — спросил дядя Павел.

Тетка вздохнула:

— Прямо как дети. Он такой стройный, сильный, молодой. Сколько ему лет?

— Лет тридцать, наверно. Может быть, немного больше, — сказала Турнаева и закричала на Вовку, чтобы он вылез из воды.

На ее приказание Вовка внимания не обратил, продолжал барахтаться в ящике для детей. Зоя послушно вылезла на плот. Марья Давыдовна поднялась, вытащила Вовку из воды, поволокла к взрослым.

Вера Михайловна лениво посмотрела на тетку и сказала:

— Мечтаете сразу пристроить Катеньку? Дайте ей опомниться от Севастьянова. И кроме того, неподходящий выбрали объект. Муравьев не женится.

— Зачем делать поспешные выводы? — сказала тетка.

— Сосватайте Катеньку Павлу Александровичу. Очень подходят друг к другу. Верно, Павел? Он плавать не умеет, она — наоборот. Всегда нужно подбирать пары по признакам несходности.

— Дельное предложение, — сказал дядя Павел. — Я бы Катеньку на Магнитку умчал в международном вагоне. Там у нас девушек подходящих мало. Отдайте, тетенька, а?

— Не люблю глупых шуток, — сказала тетка.

Турнаева положила Вовку рядом с собой и, чтобы он не удрал, держала за ногу.

— На цепочку надо приковать, — сейчас же посоветовал неунывающий дядя Павел.

Ему очень нравилась Катенька. Еще до отъезда на Магнитку нефритовые, манящие ее глаза не давали ему покоя. Но открыть Катеньке свое сердце дядя Павел так и не решился. Он умел делать чугун, играть в городки, рассуждать на высокие темы, искать причины и следствия, но не умел покорять девушек. Во всяком случае, ему казалось, что не умеет. Потом Катенька вышла замуж, и Павел Александрович поставил на своем увлечении крест. Нежданно-негаданно Катенька вновь оказалась свободной. «Лови момент, Павел!» — сказал он себе, но не считал приличным торопиться. А кроме того, и, наверно, это было главное, обычная нерешительность нет-нет да снова овладевала им. Дяде Павлу было всего тридцать лет, и, будучи уверен, что проживет втрое больше, он вдруг приходил к мысли, что можно не спешить; в их роду, на Кубани, все мужчины жили до ста лет. Теперь его начинало беспокоить присутствие Муравьева.