Александр Письменный - Фарт

— Ну, не знаю, — недовольным голосом произнес Шандорин. — По-моему, обычное явление: один человек работает лучше, другой хуже… Так если мы разговор поведем, выйдет, что я себя сам расхваливаю.

— Хвастать — не косить: спина не болит, — сказала Шандорина.

— Ну, матушка, это ты брось. Я не гречневая каша, которая сама себя хвалит, — все больше сердясь, сказал Степан Петрович. — Для меня в хвасти нет сласти, как говорит пословица.

— Степан Петрович, а вы скажите не хвалясь: в чем дело? Проанализируйте причины, — продолжал настаивать Муравьев.

— Может, потому, что опыта больше и на старом мартене пользовался еще меньшим вниманием начальства, — значит, закалки больше. Может, потому, что старательнее, ухватистее работаю. Может, потому, что меньше оглядываюсь на помехи… Но как бы там ни было, стреноженный конь далеко не поскачет. Изменится отношение к новому мартену, возникнут другие условия — многие из наших сталеваров себя покажут совсем иначе.

На этом разговор закончился. Прибежал Витька, потом пришел дядя Павел, сообщил, что будет гроза, и Шандорины сели обедать.

После обеда Муравьев отправился к Соколовским. Он рассчитывал, что Ивана Ивановича не будет дома и с Верой Михайловной удастся поговорить не только о стахановской школе, но и объясниться по поводу их неопределенных отношений.

После того вечера, когда он нашел у себя в комнате ее записку, он дал себе слово ни в коем случае не сближаться с ней. Это было не нужно, мешало ему, портило его жизнь в этом городе. Он много дней не видел ее, а сегодня на плоту понял, что она ждет его внимания, обижается на него. Все это было очень неприятно.

Дымная, серовато-зеленая туча висела над Красной площадью. Ветер кружил по улицам солому, пыль, песок и пожелтевшие листья, сорванные с деревьев. Потемнело. Где-то уныло скрипел сук и царапал по стволу дерева. Потом ветер внезапно стих, и воздух словно окостенел. Высоко над домами еще летела всякая легкая чепуха, а у самой земли воздух был совершенно неподвижен.

В наступившей тишине ударил гром. Точно прорвав невидимую заслонку, с огромной скоростью налетел ветер. Деревья зашумели, как поезд, проносящийся через мост. Захлопали непривязанные ставни. Из-за угла с грохотом вылетела телега. Возчик стоял на ней, широко расставив ноги, без шапки и крутил вожжами над головой. Лошадь неслась, прижав уши к голове, глаза были испуганные. Под телегой, между задними колесами, с поджатым хвостом бежала испуганная собака и быстро поглядывала по сторонам через вертящиеся колеса.

Над Запасным прудом, над лесом резко выделялась серебристая полоса, нелепо яркая и зловещая в наступивших сумерках. За изгородью, мимо которой проходил Муравьев, босая женщина в нижней юбке судорожно срывала с веревок белье. На другой стороне улицы отрывисто, с визгом стучала калитка. Сорвалась капля, и застучал дождь.

Муравьев пустился бегом. За равномерным шумом дождя ничего теперь не было слышно, кроме взрывов и раскатов грома.

Запыхавшись, промокнув насквозь, ввалился он к Соколовским. Вера Михайловна была одна.

В блеске ее глаз, в том, как она встала, когда он вошел, Муравьев угадал, что Вера Михайловна с нетерпением ждала его. В простом ситцевом платьице в синий горошек, с крохотными рукавами, в туфлях на босу ногу, она была в эту минуту очень хороша. Муравьев неожиданно для себя взял ее за кисть руки и поцеловал в сгиб локтя. Вера Михайловна стояла спокойно, одни глаза выдавали ее возбуждение. Муравьев поцеловал руку выше, у самого плеча, потянул к себе, и Вера Михайловна, так же как тогда на берегу пруда, без сопротивления дала себя обнять.

Муравьев обнял ее и хотел поцеловать в губы. Все это делал он помимо воли, и где-то в глубине его сознания тщетно протестовал созданный рассудком, маленький и жалкий запрет.

Вера Михайловна с силой оттолкнула его и села за стол.

— Вы совсем промокли, — сказала она.

Страсть Муравьева пропала. Он пожалел, что согласился уговаривать Веру Михайловну, пожалел, что пришел сюда. Он вспомнил неприятное чувство, какое он испытывал после той истории на берегу пруда, и как было совестно встречаться с Соколовским, и как стыдно было встречаться с Верой Михайловной, и как все было нехорошо. Нужно кончить с этим. Нельзя повторять пройденное. Не надо думать о Вере Михайловне. Нужно сдержать себя.

Сидя за столом, Вера Михайловна вытянула над головой руки, всем телом потянулась, как во время зевка, и хрустнула костями. И Муравьев, не желая думать о ней и повторять то, что было, шагнул к ней и, чуть согнувшись, обнял ее сзади. Руки Веры Михайловны очутились у его лица. Муравьев стал целовать их, прижимая своими руками Веру Михайловну к спинке стула и вместе со спинкой стула — к себе.

— Вы — мокрый, — сказала Вера Михайловна слабым голосом. — Перестаньте.

Снова Муравьев отпустил ее. Помолчав, он подошел к окну. За окном шел дождь. Он постоял молча у окна. Он смотрел, как бежит по улице мутная пенистая вода. Листья на деревьях стали ярко-зелеными, а все вокруг потемнело от воды — стволы деревьев стали черными, песчаная дорога побурела, стала серой стена противоположного дома, вымазанная известкой. Небо зато начинало светлеть.

— Я сниму пиджак, — сказал Муравьев.

— Как хотите, — вяло ответила Вера Михайловна.

Глаза ее потускнели. Лицо стало скучным. Она опустила голову на ладонь и пальцем другой руки стала водить по скатерти, разравнивая складки.

Муравьев снял пиджак, повесил его на спинку стула, пригладил волосы и сел напротив Веры Михайловны. Ему было жаль Веру Михайловну. Ему не хотелось ее обижать, но он все время обижал ее. Обижал он ее и теперь — тем, что держался так спокойно. Обижал ее и тем, что в тоне обычной малозначительной беседы спросил, где Иван Иванович.

Ледяным тоном, как она умела, Вера Михайловна ответила, что он на заводе. Голос ее, взгляд, ее поза выражали теперь одно желание: услышать причину его прихода. Муравьев решил не задерживать Веру Михайловну, хотя понимал, что теперь поздно говорить о деле.

Скороговоркой он повторил то, что сегодня уже говорила ей Турнаева. Вера Михайловна, как и ожидал Муравьев, сразу отказалась, а так как на этот случай у Муравьева была приготовлена целая речь, он и начал ее.

— Вера Михайловна, — сказал он, — я не буду говорить, что это даст вам новый интерес для существования, — это ваш общественный долг. Посмотрите на Турнаеву…

Вера Михайловна перебила его:

— Ну, что Турнаева? Что вы вечно говорите о ней? Думаете, она умна или действует во имя общественного долга?

— Не в этом дело.

— Она кокетлива и жеманна. Вот все, чем она отличается. Все ее дела, весь ее общественный темперамент, «Знак Почета», слава ее — все это красивая поза, желание показать себя в наилучшем свете. Во всем руководит ею одно честолюбие: это желание выделиться, быть на виду. Как вы этого не понимаете? Если не хватает женских достоинств, всегда лезут в политику. Это тактика неинтересной женщины…