Александр Письменный - Фарт

— Вера Михайловна, но Турнаева хорошенькая.

— Она смазливая. Смазливая блондиночка. Этого мало. Не думайте, что я себя считаю интересной. Совсем нет. Но я не лезу под свет прожекторов, я не испытываю желания быть городской достопримечательностью.

Спорить было бесполезно, но, раз взявшись, Муравьев не любил отступать. Он всегда в таких случаях действовал до полного поражения.

— Все это, может быть, и так, — сказал он, — но Турнаева делает общественно полезное дело. А вам, как жене коммуниста…

Вера Михайловна снова прервала его:

— Жена да прилепится к мужу своему? Так вы хотите сказать? Я могу вам ответить, что такое постановление для меня не обязательно. Я не придерживаюсь евангельских правил.

— Но, Вера Михайловна, подумайте о себе, если не хотите думать о других.

— Вы настойчивый женорганизатор, — раздельно сказала она. — Было естественнее, когда вы иначе понимали свои функции.

— То есть?

— В наши первые встречи, да и сегодня вначале.

— У нас это вышло в порыве страсти, но без любви, — высокопарно и зло сказал Муравьев. Он не мог больше оставаться спокойным, безразличным; он мог сейчас любить или ненавидеть, среднего не существовало. И Муравьев выбрал последнее. — У нас не было времени для любви, — сказал он.

— Вы — пошляк, — сказала Вера Михайловна.

— Я люблю жену, — сказал Муравьев. — Я очень ее люблю. Я издевался над ней, развелся, уехал в другой город, встретился с вами и только тогда до конца понял, как я ее люблю.

— Вы — пошляк, — повторила Вера Михайловна, и в голосе ее послышались слезы.

— Это не меняет дела, — сказал Муравьев.

— Вы даже не смеете отрицать, что вы пошляк. И вы не посмеете отрицать, что поступили со мной подло, как с уличной дрянью. Вы не посмеете отрицать, что вы лицемер, ханжа. Ваше старание привлечь меня к работе — это ханжество и лицемерие. Это подлость.

Вера Михайловна встала, заходила по комнате, потом вернулась к столу и продолжала выкрикивать это все, опершись коленкой о стул. Муравьев молчал. Ему нечем было оправдываться. Нет свидетелей его желания изменить, перебороть себя. Нет свидетелей горьких его раздумий о жене, о сломанных отношениях с ней. Он часто думал о том, что он живет неверно, неправильно, будто начерно, словно ему предстоит еще раз прожить свою жизнь. Он вспомнил фразу, которую сочинил много лет назад: «Если можно было бы остановить время, я бы выиграл». Это означало, что, если бы жизнь текла медленней, если бы можно было останавливать время, он был бы разумней, осмотрительней. Он мог бы, прежде чем совершить что-либо, правильно выбрать свой поступок, поразмыслить о нем. Теперь он знал, что тогда он ничего еще не мог ни выиграть, ни проиграть. Он тогда еще не делал ставки. Ну, а теперь? А теперь, как в рулетке, шарик вертится, ставка сделана, ставок больше нет. Он заслужил поделом ненависть Веры Михайловны, и теперь ему оставалось: только молчать. И он молчал. Выкричав все, что накопилось у нее на сердце, Вера Михайловна уронила голову на руки и зарыдала. Она рыдала беззвучно, сидя перед ним за столом, подложив под себя левую ногу. Плечи ее сотрясались.

— Вера Михайловна, Вера Михайловна! — тихо сказал Муравьев.

Не то от холода, не то от волнения он начал дрожать, а она распростерлась на столе и беззвучно рыдала. В тишине с ее ноги свалилась туфля и со стуком упала на пол.

Муравьев не знал, как успокоить Веру Михайловну. Он боялся подойти к ней. Он боялся предложить ей воды. Он сидел напротив нее и дрожал, и ему самому казалось, что он дрожит, как побитый и выгнанный под ливень паршивый пес. Он все же решился наконец принести ей воды. В конце концов, это только истерика. Он достал из буфета стакан и пошел на кухню. Возвращаясь обратно, в передней он столкнулся с Соколовским.

— С Верой Михайловной истерика, — сказал Муравьев.

Бросив на сундук, стоявший в передней, мокрую кепку, Соколовский вбежал в комнату и склонился над Верой Михайловной. Как ребенка, он стал утешать ее, а Муравьев стоял рядом и дрожащей рукой держал стакан с водой.

— Успокойся, Веруся. Перестань. Выпей воды, — говорил Соколовский.

— Моя туфля, — сказала она, шаря опущенной ногой под столом.

Соколовский нагнулся, нашел туфлю, надел ей на ногу. Он не спрашивал, отчего случилась истерика, но Муравьеву не становилось легче от его сдержанности. Он не знал, куда деваться, что делать. С трудом владея голосом, он сказал:

— Я пойду, Иван Иванович.

— Дождь на улице. Куда вы пойдете? — ответил Соколовский, не глядя на него. — Она сейчас успокоится. Правда, Веруся?

— Дай еще воды, — сказала Вера Михайловна глухо. Она затихла, подняла голову и рукой стала размазывать слезы по лицу. — И дай полотенце или что-нибудь.

Соколовский дал ей полотенце и пошел за водой на кухню, а Муравьев сказал Вере Михайловне:

— Я сейчас уйду. Хочу только сказать, что вы, может быть, и правы. Но я и без этого, Вера Михайловна, очень несчастен.

В передней он надел мокрый пиджак, сказал Соколовскому, что уходит, и ушел.

Дождь переставал. Выглянуло солнце. На листьях сирени в палисаднике висели круглые чистые капли. Листья дрожали от легкого ветерка, и капли искрились на солнце. Посередине улицы, по бурой луже, шлепали мальчишки в высоко засученных штанах, разгоняя к берегам грязные пенистые волны. На песчаных тротуарах было уже сухо.

Муравьев пошел на пруд. Поверхность пруда еще не разгладилась после дождя, но на водной станции уже снова были купающиеся.

Он постоял немного на террасе. Потом спустился на плот, разделся и не спеша поплыл. Вода была теплая.

Он выплыл в открытую воду и долго плыл вперед, ни о чем не думая. Когда устал, он перевернулся на спину и лежал неподвижно, смотря на очистившееся от туч высокое, голубое небо. Потом он снова плыл вперед и снова, устав, лежал на спине.

Ему было приятно, что он может ни о чем не думать.

Догадывался ли Соколовский о том, что между Верой Михайловной и Муравьевым что-то произошло, нет ли, но когда, перестав плакать, Вера Михайловна произнесла вдруг странно изменившимся голосом, что она должна кое-что сказать ему, Иван Иванович сразу понял, о чем будет говорить жена.

Молча он сел рядом с ней на диван и выслушал ее, не перебивая. Все как бы сразу погасло в нем. Он слушал, глядя в одну точку, в угол комнаты, а Вера Михайловна говорила, говорила мертвым голосом, почти не всхлипывая, с каким-то самоубийственным ожесточением. Она рассказала ему все, рассказала о встрече на пароходе, о том, как они столкнулись на водной станции, о поездке на лодке, о том, что случилось на берегу пруда и как это было отвратительно, ненужно…

Стараясь не касаться Соколовского, чтобы случайным прикосновением не оскорбить его или не вызвать в его душе снисхождения, она опустила руку, припала к спинке дивана и снова начала плакать. Она готова была умереть сейчас, лишь бы Иван Иванович понял, что она говорит правду, простил ее. Стыд не позволял ей предпринимать что-нибудь такое, что ускорило бы его прощение, вызвало бы в нем жалость. Но какое она чувствовала отчаяние!