Александр Письменный - Фарт

Соколовский молчал. Никогда еще не испытывал он такого потрясения, такой ярости, такой муки. Как она могла?! Какая низость, подлость! Ведь совсем недавно они так любили друг друга!.. Что же, значит, это — конец, прощай совместная жизнь с Верой? И злая холодность охватила Соколовского.

Случайная связь с Муравьевым — да, это ужасно, мерзко, но еще ужаснее, что она стала далеким, чужим человеком, что она способна была на измену, что она могла обмануть его.

Пусто было в душе Соколовского. Одна мысль назойливо, тяжело ворочалась в его мозгу: как быть дальше?

Еще день не начал склоняться к вечеру, выглянуло солнце после дождя, и странным, нелепым показалось вдруг Ивану Ивановичу, что вот и кончится их многолетняя совместная жизнь. Но разве они смогут после всего жить вместе? И как теперь быть с Муравьевым? С ним он должен, обязан работать. Как они будут встречаться, обсуждать заводские дела?

Завод и работа для Соколовского были самой жизнью, ничуть не в меньшей степени, чем его супружеская жизнь с Верой Михайловной, без них он не представлял своего существования. Как быть дальше?..

Он сидел оглушенный, с сознанием яростным и смятенным от мысли, что теперь ничего нельзя исправить.

Ах, какой мерзавец этот Муравьев! Прикидывался таким скромным, серьезным человеком. Так, казалось, сожалел о разрыве со своей женой, так мучился, страдал!.. «Если бы он хоть влюбился в Веру, — думал Соколовский, в лютой своей ревности забывая о том, что это было бы еще ужасней. — А то ведь так просто, от мужской похоти!.. Морду набить этому мерзавцу!..»

Но он молчал, ни единым звуком не выдавая своего состояния.

А Вера Михайловна говорила, говорила, как на духу, мучаясь, каясь, терзая и себя и Соколовского:

— Не хотела я этого, не нужно мне было ничего… Вышло случайно, нелепо, ну, как будто шел человек и вдруг оступился!.. Ужасно, глупо, грязно!.. Думай что хочешь обо мне, но это как катастрофа, несчастье…

И то, что она сама говорила о случившемся, понимала, какую совершила ошибку, — это в какой-то мере обезоруживало Соколовского, гасило его гнев. Закрадывались мысли, что он и сам виноват, что так произошло. Он сам довел Веру до того, что она способна была на измену. Скука, пустота, безделье. Нужно было что-то придумать, не оставлять ее одну.

И снова мысли обращались к Муравьеву. Он так нужен заводу, умелый, знающий, способный инженер, полностью разделяющий его, Соколовского, взгляды на производство, — и именно он выступил в роли низкого, пошлого соблазнителя!..

Обессиленная, Вера Михайловна заснула, а Соколовский продолжал сидеть рядом, и буря мыслей и чувств клокотала в его душе. То он снова и снова во всем случившемся принимался винить самого себя, то винил во всем Веру Михайловну, ее пустоту, привычку бездельничать, то, сминая все прочие мысли и чувства, с новой силой вспыхивала ненависть к Муравьеву. А потом вдруг возникало сознание, что, несмотря ни на что, он любит Веру, любит, любит!..

Не выдержав напряжения, Соколовский вскочил с дивана и заходил по комнате. Ему хотелось говорить: молчать он больше не мог, гневные слова рвались из его сердца. Но о чем, что?

Вера Михайловна проснулась. Теперь она молчала, не плакала, сидела неподвижно, опустив глаза.

Соколовский остановился перед ней, сжав кулаки. Тогда она потянулась к Ивану Ивановичу. Он шагнул к ней и остановился.

— Нет, нет, это невыносимо!.. — выкрикнул он в отчаянии, сорвался с места и выбежал прочь.

Обратно на водную станцию Муравьев приплыл в сумерках. На террасе горели огни. В дальнем ее конце, где помещался буфет, играл патефон и слышались веселые голоса. Было тихо и прохладно после грозы. На плотах и на бонах никого не было. По террасе иногда проходил кто-нибудь из буфета. Муравьев продрог в воде, слишком долго он плавал. Зато его одежда успела подсохнуть. Мокрыми были только туфли и пиджак в местах, где подшита подкладка.

Домой идти не хотелось, не хотелось оставаться в одиночестве. Он пошел к Турнаевым. Он хотел сказать, что его миссия не увенчалась успехом. Он торопился сообщить об этом, опасаясь, что о его отношениях с Верой Михайловной могут возникнуть какие-нибудь толки.

У Турнаевых он застал большое общество. Еще на улице, через раскрытые окна, слышались громкие голоса и звон посуды. Здесь был и Павел Александрович, и Шандорина, и Давыд Савельевич Мозгов с женой. На диване сидела Зинаида Сергеевна и оживленно говорила о чем-то с Турнаевой.

Турнаева и Шандорина пришли к Подпаловой, когда Иннокентия Филипповича не было дома. Они быстро познакомились и стали говорить о делах, как старые друзья. Зинаида Сергеевна расспрашивала о работе, которую вели в городе женщины, сказала, что хотела бы присоединиться к ним, что она думает остаться здесь, в Косьве. И хотя Зинаида Сергеевна сразу сказала, что хотела бы остаться в Косьве, Турнаева и Шандорина наперебой стали уговаривать ее остаться здесь. Они хвалили косьвинский климат, хвастались дешевизной и тишиной, говорили о том, что Зинаида Сергеевна будет вести на заводе драмкружок, поможет наладить детские площадки.

— Подумайте, Зинаида Сергеевна, как нам нужны такие люди, как вы, — говорила, захлебываясь, Турнаева.

Зинаида Сергеевна радостно улыбалась. Она была растерянна, счастлива, благодарна. Ее не нужно было уговаривать, но то, что ее уговаривали, еще больше заставляло ее утвердиться в своем решении.

Потом Турнаева повела речь о предстоящем концерте и предложила Зинаиде Сергеевне принять в нем участие. Зинаида Сергеевна отказалась.

— Я не выступаю больше. Я бросила сцену, — сказала она.

— Зинаида Сергеевна, вы не имеете права отказываться. Вы — артистка. А концерт у нас самодеятельный, простой, — сказала Турнаева.

Зинаида Сергеевна не сдавалась. Она ссылалась и на то, что у нее нет современного репертуара, и на то, что нет подходящего туалета для выступления, и на то, что разучилась выступать, и даже на старость. Но Турнаева и Шандорина не уступали, и Зинаида Сергеевна в конце концов сдалась, а сдавшись, расплакалась от радости.

И сейчас она сидела у Турнаевых разморенная, уставшая от счастья, и, не слушая, что ей говорят, разглядывала своих новых друзей.

А новые ее друзья хлопотали вокруг стола, расхаживали по комнатам, спорили, курили. Давыд Савельевич неотступно следовал за Петей, объясняя ему, как нужно преподавать железопрокатное дело. После того как Турнаева уехала из Брусчатого, он походил по заводу, вернулся домой, но долго усидеть не смог и снова поплелся на завод. Там он решил, что ему необходимо спешно повидать директора школы, и, уговорив жену, вместе с ней поехал в Косьву. Директора школы Мозгов не нашел, потому что его еще не существовало, да он ему и не был нужен. Ему нужно было просто двигаться, говорить — любым способом проявлять свою деятельность. Евдокия Петровна почти весь вечер просидела с детьми, а он приставал то к Пете, то к Павлу Александровичу, то о чем-нибудь спрашивал дочь. Между делом он помогал покрутить мороженое, наколоть дров, присматривал за жарким, чтобы не пригорело.