Александр Письменный - Фарт

Вера Михайловна отняла свою руку, намереваясь встать. Но она не встала. Она не почувствовала того раздражения, которое, она знала, должен был возбудить в ней этот вопрос. Она догадалась о вопросе Подпаловой раньше, чем та его задала. Она искала в себе привычного раздражения и, к удивлению, не находила его. Все же она сказала:

— Оставьте, Зинаида Сергеевна, мне неприятен этот разговор. Все это неинтересно. Мелкие, пустые, скучные хлопоты — вот что такое работа общественниц.

И тут вдруг впервые Вера Михайловна почувствовала, что из упрямства повторяет много раз сказанные слова, что сейчас, после всего пережитого, после того, что она рассказала обо всем Ивану Ивановичу, она рада была бы заняться этими «пустыми», «мелкими» хлопотами.

— Хорошо, подождите, я расскажу такую историю, — горячо сказала Подпалова. — У меня есть внук Сережка. Зимой ему исполнилось пять лет, и я решила устроить у себя большую елку — у сына тесно. Сходила я на Арбатский рынок, принесла елку. Вечером пришла невестка с Сережкой, и мы стали делать елочные украшения. Потом невестка пошла топить колонку в ванной, я начала склеивать цепи. И вдруг Сережка говорит: «Зина, — он меня Зиной называет, — не надо, ты испортишь». — «Почему я испорчу, Сереженька?» — спрашиваю. «А потому, говорит, что ты не талантливая и у тебя вкуса нет». Я так и села. «Откуда, говорю, чертенок, ты это взял?» А он говорит: «Мне мама сказала». Ну, я не успела сообразить — могла так сказать невестка или Сережка сам сочинил все, подслушав какой-нибудь разговор… Обидно, как вы думаете? Побежала я в спальню, достала из сундука старую папку с рецензиями…

— Словом, это на вас так подействовало, что вы решились переселиться сюда, — беззлобно прервала ее Вера Михайловна.

— Нет, конечно, но я получила чувствительный удар.

— Может быть, — усмехнулась Соколовская. — Меня этим не убедишь. Тем более что внуков у меня не будет.

Подпалова замолчала. Вера Михайловна поднялась с дивана, отряхивая платье. Ей показалось, что Подпалова с неприязнью оглядывает ее. «Что же, пусть не вмешивается в чужие дела, — подумала Вера Михайловна. — Нашла слушательницу — притчи рассказывать». Зинаида Сергеевна встала.

— Жаль, Вера Михайловна, очень жаль! Вы не хотите быть со мной искренней.

— Я вполне искренна. Что я могу сделать? Во мне нет общественного темперамента, — упорствовала Вера Михайловна.

Она вернулась домой, надела халат и села домывать посуду.

Теперь, здесь, в комнате, за столом, она почувствовала запоздавшее раздражение. Какое имеют право все эти люди вмешиваться в ее судьбу? Какое ханжество, какое лицемерие!.. Вся эта комедия с аккомпанементом! Как это низко! Досадно, что она записала свою импровизацию на самодельном нотном листке. Не стоило оставлять память о своей случайной доверчивости.

Расплескивая горячую воду из тазика, она мыла посуду, сердито вытирала и со звоном ставила на стол.

Постепенно ее раздражение стало сменяться упадком духа. Ведь потому-то и случилась с ней беда, что у нее не было никаких интересов. Ей стало жалко самое себя. Ей не везло. Она не хотела быть такой, как все, но ничего не получалось. И эта грязная, несчастная интрижка с Муравьевым. Сейчас, как никогда, она почувствовала всю никчемность своего случайного романа. Какая пошлость, какая пакость!.. Ее никто не любит, кроме Ивана Ивановича. Сейчас ей захотелось, чтобы ее кто-нибудь еще любил. Не Муравьев, нет, нет, боже избави!.. Чтобы ее любили бескорыстно, чисто, по-дружески. Чтобы ее любили знакомые. Чтобы ее любили женщины. Она готова была тоже всех полюбить. Она почувствовала сейчас, что она очень, очень любит своего Ивана Ивановича. Но теперь и этого было мало ей. Внезапное великодушие угнетало ее. Она все больше расстраивалась. И эта посуда… И ее было еще так много. Иван Иванович дома почти не ест. Откуда набирается столько грязной посуды?

Неосторожно Вера Михайловна взмахнула полотенцем, и чашечка с синим рисунком, стоявшая на краю стола, упала и разбилась. Это к счастью, когда в доме бьется посуда. Но счастье от Веры Михайловны было так далеко, что ей стало как-то особенно жаль чашечки. Она нагнулась, чтобы собрать осколки. Кровь прилила к голове. И вдруг, точно с приливом крови, в ее сознании возник испуг, что теперь, уже окончательно, все отвернутся от нее, попросту — забудут. Она будет ходить по городу, встречаться со знакомыми, с ней будут здороваться, может быть, говорить о каких-нибудь пустяках, но никто не будет интересоваться, о чем она думает, чем живет, как себя чувствует.

Она не отдавала себе отчета в том, что уже давно стало необходимостью, чтобы ею кто-то интересовался, приходил уговаривать ее. Неожиданно для самой себя Веру Михайловну испугала мысль, что она осталась в полном одиночестве. Неужели таков ее удел — заводить мещанские интрижки со случайными знакомыми? Тридцать два года — возраст, когда женщина больше думает о том, что с ней будет, чем о том, что с ней было.

Она поднялась, положила осколки на стол и перешла на диван, даже не вытерев рук.

Надо было согласиться. Согласиться на уговоры Подпаловой было не унизительно. Она — искренний человек. Она не могла ее упрашивать, как Турнаева, ради статистических данных. Подпалова сама переживала одиночество. Эта история с ее внуком смешна, но она и трогательна. Ах, какую она сделала глупость! Нужно было согласиться.

Слезы показались на глазах Веры Михайловны. Она сидела, положив мокрые руки на колени, и думала, какую снова она сделала глупость и что исправить теперь ничего нельзя. Подпалова больше не придет к ней. Она не может прийти еще раз, после отказа Веры Михайловны. Но и Вера Михайловна не может теперь сказать, что она раздумала. Теперь ничего нельзя сделать. Больше к ней никто не придет.

Она сидела на диване, и слезы текли из ее глаз.

Неожиданно пришел Соколовский.

— Чего только не творится на свете, Веруся! — сказал он довольным голосом, проходя в кабинет, не снимая кепки, и договорил оттуда: — Из области приехал корреспондент, будем писать статью о заводских делах.

Поглощенный событиями, Соколовский позабыл думать о семейных осложнениях. С шумом отодвинул он стул в кабинете, зазвенел ключами, перелистал что-то. Потом спросил, запирая ящик письменного стола:

— Ты не видела здесь Листера? Знаешь, на английском языке, переплет такой темно-коричневый?

Вера Михайловна не ответила. Он вышел из кабинета и остановился перед ней. Теперь только Иван Иванович заметил, что она плачет.

— Что случилось, Веруся? — испугался он.

«Неужели опять Муравьев?»

— Ах, ничего, — сказала Вера Михайловна.

Он увидел осколки на столе.

— Чашечку разбила? — готовясь улыбнуться, спросил Соколовский.