Александр Письменный - Фарт

Свободного времени у нее оставалось много. Она пописывала стишки в зеленый плюшевый альбом, Петин подарок ко дню рождения, вышивала скатерки, бренчала на гитаре, подпевая себе таким тонким, слабеньким голоском, что казалось — вот-вот он навсегда оборвется. Еще в школе, в Брусчатом, ее прозвали почему-то «Катенька — жена декабриста»; кличка эта укоренилась, шла к ней, и долгое время в Косьве ее иначе и не называли.

А там подошло время, и Петя женился на старшей подруге Катеньки, Марусе, — на заводе ее всегда называли почтительно Марьей Давыдовной, — и хотя с невесткой Катенька ладила, забота о хозяйстве сразу отпала, и ей стало скучно сидеть без дела. Уехать к тетке? Нет, Катеньке не улыбалось снова попасть под ее придирчивый надзор. По объявлению на дверном стекле, не долго раздумывая, она пошла кассиршей в продуктовый магазин.

Здесь-то и настиг ее Гошка Севастьянов.

Как известно, человеку нужно кормиться не только хлебом насущным, но по возможности также и сыром, и колбасой, и мятными пряниками, и рыбными консервами, пить чай, запасаться сахаром. Был Севастьянов парнем холостым, молодым, видным. Оспинка на переносице придавала его лицу выражение сосредоточенное, серьезное. Родители его остались в деревне, он приехал в Косьву, поступил в новомартеновский цех — сперва уборщиком, потом — подручным сталевара. И вот, глядишь, он уже полноправный сталевар, должность уважительная, солидная. А жил Севастьянов по-прежнему в заводском общежитии, обедал, как водится, в заводской столовой, еду на завтрак и на ужин брал в продмаге.

Знакомство Севастьянова с Катенькой состоялось на почве кассовых операций.

Поглощенный хозяйственными размышлениями, какую брать еду, Гошка сперва и внимания не обращал на царящую перед ним в стеклянной клетке кассы небесную красоту. Но однажды в кассе не хватило мелочи, и произошла обычная в таких случаях, почти автоматическая перепалка:

— Нет сдачи, дайте пятнадцать копеек, — бранчливым голосом заявила кассирша.

Покупатель пошарил в карманах и, не глядя, ответил беззаботно:

— У меня тоже мелочи ни копейки.

Катенька не была грубым человеком, но почему-то так уж повелось, что даже самая воспитанная женщина, становясь кондукторшей или кассиршей, привыкает огрызаться, как лютый зверь. И Катенька грянула:

— А у меня что, монетный двор для вас? Нет у меня сдачи с рубля. Следующий!

И деньги Севастьянова вылетели из окошка кассы.

Но Гошка и сам, разумеется, не кончал пажеского корпуса и был не из тех, кто лазит в карман за словом.

— Ах ты телка беловежская! — сказал он в сердцах.

— Гражданин, отойдите от кассы, не задерживайте других! — последовало приказание.

Очереди другим Севастьянов, конечно, не уступил, не таковский он был парень, а, пригнувшись к окошку кассы, сказал, повышая голос:

— Нет у меня пятиалтынных. Я их тоже не делаю. Можете не давать сдачу. Будет за вами, если не зажилите.

— Нужны мне ваши восемьдесят пять копеек! — с холодным презрением прозвучало в ответ.

Блеснули склоненные к окошку кассы нефритовые глаза, мелькнула белоснежная рука с пальцами, измазанными в штемпельной краске, взгляды встретились, скрестились — и Гошка Севастьянов был готов: нефритовые лучи пронзили лацкан пиджака из грубошерстной ткани, сорочку, нательную рубаху и застряли в могучей груди сталевара, произведя роковое опустошение.

В следующее мгновение зазвенел механизм кассы, чек и лишний рубль вылетели из окошка.

Он отошел со своим чеком на пачку чаю и двести граммов колбасы онемевший, потрясенный, не видящий перед собой белого света. В ту минуту он, конечно, и не подозревал, до какой степени события обернутся в дальнейшем против него самого и сколько душевной боли причинит ему знакомство с этим небесным созданием.

Раньше, непривередливый в еде, Севастьянов запасался провизией раза два, а то и раз в шестидневку; впрок он покупал и селедку, и сыр, и сахар, и колбасу; иной раз для веселия души приобреталась четвертинка. Теперь Севастьянов, уловив ритм дежурств, — а дежурила Катенька через день, — приходил за продуктами в каждое ее дежурство, да еще порой по два, а то и по три раза, да старался задержаться у кассы; выбив чек на колбасу, возвращался, чтобы выбить чек на пачку папирос или печенья, точно позабыл это сделать в один прием. Четвертинки были теперь отменены, как проявление дурного вкуса; вместо них — знай наших! — в ход шла бутылка портвейна «Три семерки».

Так назревали события, и наконец наступил день, когда в течение своего дежурства Катенька дважды обсчиталась, в общей сложности на двадцать семь рублей. С той поры стало ясно, что и ее не оставляют безразличной визиты молодого сталевара.

Ну, а Гошка Севастьянов, не будь дурак, медлить не стал и быстро набрался смелости пригласить Катеньку на гулянье в парк.

Влюбленность Севастьянова проходила весело, деятельно. Он не млел при виде Катеньки, не смущался, не стушевывался. Стоя у окошка кассы и мешая покупателям, он болтал обычно всякий вздор, рассказывал всякие пустяки. Например, о том, как когда-то у них в деревне сосед у соседа корову украл: обул в лапти, чтобы по следам не найти, заволок в сени и там зарезал. Или о том, что диких канареек канареечного цвета не бывает вовсе; в природе канарейка похожа на коноплянку или щегла; путем подбора человек создал канарейку такой, какой мы ее знаем.

Постоянно подносил он Катеньке подарки: то бросит на пластмассовую тарелку в окошке кассы конфету, то принесет букетик гвоздики, то пирожное, то какую-нибудь заколку или поясок. Как-то Катенька обмолвилась, что любит цветную капусту, — в магазинах ее не купишь, — Севастьянов в выходной сходил на базар, притащил два кочанчика.

И Катенька, конечно, не отказалась, когда последовало от Севастьянова приглашение на гулянье в парк.

Он встретил ее у входа и сразу сообщил: на танцплощадку они не пойдут — несусветная толкотня, да и танцевать он не мастак, не может отучиться от дурной привычки наступать партнерше на ноги.

Севастьянов казался Катеньке милым, неуклюжим, смешным; разговаривал он с ней напористо, решительно, властно — так, вероятно, у себя в цехе он сталь варил, — и это ей нравилось. Ей было приятно с Севастьяновым, весело, она чувствовала себя так спокойно, уверенно с ним, что на ум приходило определение — «как за каменной стеной».

В парке, увлекая Катеньку в дальнюю аллею, Севастьянов говорил:

— Человек — существо всемогущее. Захотел — канарейку вывел, захотел — заводов понастроил да сталь сварил, захотел — девушку обнял да поцеловал…

Но поцеловать себя в первый вечер Катенька не позволила.

Начиналась осень в ту пору, в вечерней тишине громко скрипел песок под ногами гуляющих, глухо доносилась с танцплощадки музыка, деревья по краям аллеи стояли черные, молчаливые, точно отгораживали от Катеньки и Севастьянова остальной мир.