Владимир Рыбин - Холодный апрель

Он съел предложенный ему кусок хлеба, оказавшегося сладковатым, похожим на кекс, запил чашкой морса и, чтобы не молчать, заговорил все о тех же «зеленых».

— Как вы относитесь к прошлому, вообще к истории?

— Прошлое — это камни, на которых стоит настоящее, — ответил Хорст.

— А если вместо камня в фундаменте окажется мина?

— Вы говорите о фашизме? К нему у нас отношение однозначное: такие камни из фундамента вон.

— У вас в Западной Германии немало людей, призывающих относиться к периоду фашистской диктатуры как к одному из периодов истории, не более того.

— Я знаю об этом.

— Скоро сорокалетие Победы, и у вас даже в правительстве раздаются голоса, призывающие игнорировать этот праздник на том основании, что это, дескать, поражение, а поражения не празднуют.

— Партия «зеленых» потребует от правительства официально и торжественно отметить восьмое и девятое мая как Дни освобождения от фашизма. Вы это хотели услышать?

— Почти.

— А вы знаете, что в партии «зеленых» большинство — женщины, — сказала Эльза.

Этого он не знал и задумался над такой странностью.

— Ничего странного, — сказала Эльза, словно угадав его мысли. — Женщине самой природой предназначено быть проводницей в будущее. Мужчины больше озабочены настоящим. Они ведут войны, рушат основу будущего. Но неизбежно время, когда восторжествует великое женское начало.

Хорст, для которого эти слова, по-видимому, тоже были внове, возразил ей, они заспорили, бесстрастно, словно поддакивая друг другу. И Александру тоже захотелось поспорить на эту тему, чем-то задевающую его, но сдержался. Встал, потянул за руки Анике и Зильке, повел их смотреть в окна.

Внизу, за оконным проемом, был обрыв, глубоченный, метров на двадцать. По крутой дорожке, скользя на осыпающейся щебенке, шли и шли люди, молодые, пожилые и совсем старые, с собачками. Или замок этот был такой уж тут знаменитостью, или первый ясный день погнал людей на природу, в горы. А дальше снова был обрыв, поросший дубняком. Еще ниже щетинились верхушки буков, за ними до самого города стлались квадраты зеленых лугов. Девчушки, перебивая друг друга, начали расспрашивать его о хорошо видной сверху дороге, по которой ехали сюда, об улицах и площадях, где останавливались, выходили из машины, покупали мороженое. Он отвечал, не уверенный, правильно ли отвечает, и все думал о словах Эльзы. Может, не случайно процесс гуманизации общества идет об руку с эмансипацией женщин?..

Потом, когда спускались с горы и когда ехали в машине, разговор крутился все больше вокруг экологических проблем. Хорст говорил о кислотных дождях, ставших настоящим бедствием для Западной Германии.

— …Два года назад умирающие леса в нашей стране составляли восемь процентов. Теперь их почти треть. Раньше нас тревожила судьба только сосен и елей, теперь «эпидемия» затронула и лиственные деревья. Не многого стоит индустриальное общество, которое не в состоянии спасти свой лес! Что вы улыбаетесь? — неожиданно обернулся он к Александру. — У вас положение не лучше. У меня есть переводы некоторых статей из ваших газет. О злоупотреблении ядохимикатами, в результате чего погибают пчелы, опыляющие гречиху, и из ваших магазинов исчезает гречневая крупа. Или о том, как в Сибири опрыскивают леса. В результате исчезают грибы и ягоды, птицы улетают, звери погибают или уходят, и леса обрекаются на безмолвие, медленное умирание. Разве не так? Я покажу вам переводы этих статей. Везде одна беда, одна и та же. И потому мы рады, что вы у нас и с нами…

А потом Александр увидел на обочине дороги указатель «Tübingen 8 km». И сразу забыл обо всех экологических заботах, залитый благодарностью Хорсту: не забыл-таки, поехал через Тюбинген. Нежность к Саскии с новой силой захлестнула Александра, казалось, что вот сейчас, въехав в город, он сразу и увидит ее, и она сядет в машину и поедет с ними в Штутгарт, останется у Крюгеров на все эти пасхальные выходные дни, и они вместе вдоволь находятся по городу, по окраинным горам.

Тюбинген был посолидней Ураха, его дома заполнили не только долину, но и горные склоны. Со стороны казалось, что там и улиц никаких нет, такой плотной была застройка. На горе высились характерные башенки замка, не разрушенного, как над Урахом, а целехонького.

Машина пробежала на удивление пустынной улицей, перемахнула мост и остановилась на набережной.

— Пожалуйста, — Хорст повел рукой вокруг себя, широко улыбаясь. — Что вы здесь хотели увидеть?

Он смутился, не зная, что сказать.

— Тетю Саскию! — неожиданно выкрикнула Анике, и все засмеялись.

Александр перегнулся назад, поймал Анике за руку.

— Ах ты, баловница!

Хорст и Эльза засмеялись еще громче, и он вдруг понял, что выдал себя. Анике выразила свое желание, свое, а не его, Александра. Он покраснел, но тут же нашелся:

— Я тоже хочу повидать тетю Саскию. Давай поищем вместе?

— Поищем, — согласилась Анике и сразу полезла через колени матери к дверце.

Все вместе они вышли на мост, остановились, залюбовавшись водой, синей-синей от синего-синего неба. Вода была быстрой, крутила под сваями. Возле берега радужно поблескивавший селезень гонялся за утками. Посередине реки зеленел остров, поросший еще безлистными высокими деревьями, и кто-то, полураздевшийся, уже загорал на этой зелени. Другой берег был сплошь каменный. Выходящие из синей глубины тяжелые блоки вздымались метров на восемь и здесь превращались в стены домов, обычные стены с окнами и балкончиками, повисшими над водой. Это и был многократно воспетый поэтами знаменитый Неккарский берег. Только теперь, вспомнив этот термин, Александр вспомнил и название реки — Неккар. И то, что здесь гуляли когда-то друзья по студенческому быту Шеллинг, Гегель, Гёльдерлин. И поэт Шиллер, и сказочник Гауф, и романист, лауреат Нобелевской премии Гессе тоже воодушевлялись красотами этого берега.

А теперь берег был почти пустынен. И все окна были закрыты, иные ставнями, и все балконы пусты. Странное безлюдье на улицах, машинам вольготно у тротуаров, магазины закрыты.

— Сегодня выходной, люди уехали за город, кто куда, — сказал Хорст.

Александр похолодел от мысли, что и в университете, наверное, выходной и Саскию не так-то просто будет отыскать, если она вообще в городе.

— В Тюбингене треть жителей — студенты, — продолжал Хорст. — В выходные они хозяева города. Поднимемся в старый город — увидите.

В переулках машин и вовсе не было, и люди шли прямо по дороге, в основном молодые люди того счастливого возраста, когда человек только вырывается из-под надоевшей опеки взрослых, и задыхается от множества возможностей, открывшихся ему, и еще не знает, что на путях реализации любой из этих возможностей будет больше забот, чем радостей. Почти все, даже девушки, в вечных неистираемых джинсах, они шли отрешенными от мира парочками, иногда рядышком, как школьники, чаще полуобнявшись, скользили невидящими взглядами по темным витринам магазинов, по встречным прохожим и отводили глаза, уходя в свои грезы. Там, где переулок раздваивался, образуя небольшую площадь, весь тротуар загораживали столики, выставленные из небольшого кафе. За столиками сидели все те же молодые люди, только они. А на столиках — ничего. Лишь на двух-трех — по бокалу пива, по чашке кофе. Толпа возле кафе переливалась, перемешивалась, одни вставали, другие садились, но пива на столах не прибавлялось.