Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Нет-нет! — сказал Александр и пошел к выходу. Оскорбляла сама мысль, что его могли принять за сочувствующего.

«Ну Каппес, ну демагог! — думал он, шагая по переулку. — Сюда бы его, ткнуть носом в это реваншистское гнездо! Русские агрессивны! Да есть ли другой народ с таким гипертрофированным чувством сострадания?! Не так ли вопили гитлеровские теоретики перед войной?! Корежили нашу историю, унижали. Чтобы развязать руки будущим эсэсовцам. Не затем ли и теперь извращают историю?!

Русские агрессивны! Надо же додуматься!.. Русские воевали много раз, но всегда защищая Родину. Не потому ли из русских никогда не получались наемники!.. — Он хмурился, напрягая память, все хотел вспомнить строки из одного написанного еще в начале века письма Куприна. Очень уж кстати были те строки. Как аргумент в споре. И вспомнил:

«Мы, русские, так уж созданы нашим русским богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше и отдаем за нее жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию, идем волонтерами к Гарибальди и пойдем, если будет случай, даже к восставшим ботокудам. И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренно бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы…»

Цитата успокоила. Словно некто большой и сильный замолвил за него свое слово в споре. И он снова мог смотреть по сторонам бесстрастными глазами путешествующего. А посмотреть было на что. Переулок вывел на широкую площадь, пеструю, заставленную разноцветными навесами от солнца, под которыми бойкие торговцы крикливо предлагали свои залежалые товары. Именно залежалые, это Александр сразу понял, как подошел ближе. На зыбких складных прилавках и прямо на брусчатке площади лежало все, что душе угодно, что переполненные всяким барахлом дома выталкивали из своих недр за ненадобностью. Это было подобие русских толкучек, с той лишь разницей, что место не было специально предназначено для базара, просто городские власти разрешали некоторое время поторговать тут с условием, чтобы через несколько часов площадь снова стала просто площадью. Легкие навесы были увешаны многоцветными шалями, мотками шерстяных ниток, кофточками, вязаными шапочками. Торговали тут всякими поделками из дерева и металла, ящичками, шкафчиками, куклами, ажурными каминными решетками и щипцами, радиоприемниками, старыми и новыми, видеокассетами, — всего Александр не усмотрел и не запомнил. Дети притащили сюда свои запасы старых игрушек и детских книжек. Сколько ни смотрел Александр, не видел, чтобы у них покупали, но они, похоже, ничуть не горевали от этого, радовались уже тому, что хорошая погода, что народу кругом много, что можно поиграть в самостоятельность. Повсюду звенели транзисторы и кассетные магнитофоны, дерганые заунывные мелодии плыли над толпой, создавая иллюзию веселого, бездумного восточного базара.

А потом Александр обратил внимание, что и продавцы, мужчины и женщины, тоже в большинстве восточного облика, то ли турки, то ли арабы, то ли еще кто. Похоже было, что восточные рабочие, которых в ФРГ в каждом городе тысячи и тысячи, и есть главные организаторы базара, а степенные немцы просто отдают им на распродажу свое барахло, старое и новое. Старье было интересней магазинной новизны, поскольку в нем хорошо просматривался быт почтенных штутгартских бюргеров. На это стоило посмотреть, этого не увидишь ни в одном музее. И Александр ходил от прилавка к прилавку, от лотка к лотку, рассматривая, трогая множество вещей, бесцеремонно отмахиваясь от назойливых продавцов.

Потом он долго копался в старых книгах, искал что-нибудь на русском языке. Ничего не нашел и расстроился: если не продавали, значит, нет на них тут спроса, значит, Советский Союз для всех этих людей «терра инкогнита» — страна неведомая, все равно что Луна? И значит, всякий, кто захочет оболгать нашу страну в своих нечистых целях, может это сделать и некому будет возразить, оспорить? Словно холодным ветром обдало, так стало знобко. Поверилось вдруг, что эти господа из оружейной лавки могут заморочить голову своим согражданам баснями о русской агрессивности, русской неполноценности и вновь, как было уже дважды в этом веке, напялить на них солдатские каски и откопать вроде бы уже давно похороненный пресловутый «Drang nach Osten».

И снова, который раз за эту поездку, почувствовал Александр тяжесть своего добровольного миссионерства. Если бы русских было тут побольше, если бы общаться почаще, работать вместе и вспоминать не столько периоды конфронтации, до двадцатого века все же довольно редкие и краткие, а взаимные контакты, торговые, научные, культурные, политические, до недавнего достаточно длительные, если бы осуществилось все это, с какой надеждой взглянули бы в будущее народы Европы, а может, и всего мира!..

Если бы да кабы!..

Он пошел назад к оружейной лавке, но та оказалась запертой. Разнокалиберные пистолеты и револьверы лежали в витрине, и странно было видеть боевое оружие столь доступным, никем не охраняемым. Стоя у витрины, Александр вспомнил группку вызывающе одетых юнцов, за которыми шел до этой оружейной лавки и о которых тут начисто забыл. И подумал, что, может, не случайно они шли сюда. Эти юнцы, и оружие в витрине, и рассуждающий господинчик с сигаретой, — соединение всего этого показалось ему знаменательно зловещим. Из таких вот оболтусов, воображающих о себе невесть что, готовых протестовать во имя голого протеста, рассуждающие господинчики запросто вылепят новых громил-чернорубашечников. И с невероятной ощутимостью вдруг представилось Александру бесформенное, безликое существо, поминутно изрыгающее из своего грязного чрева разного рода панков, поп-эстрадников, сексбитников, авантюристов-авангардистов, модернистов всех мастей, чтобы заполонили мир, обесчеловечили, чтобы всех превратили в таких же штампованных роботов, безмозглых и бесчувственных исполнителей чужой воли. Страшно!

Он мотнул головой и огляделся. Никто на него не обращал внимания. Проходили мимо пожилые и молодые немцы и немки, как ему показалось, равнодушные ко всему. Словно все они были так заняты собой, что и видели, ничего не видя, и слышали не слыша. Страшно! Пустота грядет в этом мире, пустота! Люди опустошаются мелочным, необязательным, нечеловеческим.

Он вышел на Кёнигштрассе, и холод прошел у него меж лопаток: еще недавно такая оживленная центральная улица была совершенно пуста. Ни бродячих циркачей, музыкантов, певцов, художников, ни зевак и покупателей, — никого. Не вдруг понял он причину: уже третий час и все магазины закрыты. Только вдали, где Кёнигштрассе выходила на площадь, мельтешили толпы: видно, туда, на площадь, стекался весь люд после закрытия магазинов. И за белыми столиками, где еще недавно было так много любителей пива, теперь сидел лишь один-единственный сгорбившийся человек в толстом свитере. Александр сел на тяжелый стул с белой плетеной спинкой, вытянул ноги и закрыл глаза, приходя в себя.