Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Почему же только церкви?! — Александр не выдержал, снова бестактно прервал пастора. — Коммунисты тоже опираются на своего рода нравственное предание. Все лучшее, что создано величайшими умами человечества, все наигуманнейшее лежит в основе коммунистического учения.

— Богу угодны все добрые дела. Доброделание богоугодно! — Пастор почти выкрикнул эти слова, и единственный, кроме них, в этом тихом уличном кафе человек заинтересованно оглянулся. — Мир есть дар божественной благодати. Но мир не только дар божий, но и плод человеческих устремлений и усилий. И то, что делают коммунисты во имя мира, для мира, — богоугодно.

— Слава богу, и коммунисты удостоились, — усмехнулся Александр.

— Человек призван к определенной миссии, к деянию. «Покажи ми веру твою от дел твоих», — сказано в библии. В этом божественная предначертанность. И по деяниям нашим воздастся нам. Бог создал человека по образу и подобию своему, то есть свободным творцом благодати. И не его вина, что некоторые отступают от божественного, творят зло.

— Зло злу рознь. Одно по неразумию, другое по умыслу.

— А как понять вас? — воскликнул пастор, уставив на Александра свой пронзительный взгляд. Редкая бородка его воинственно вздернулась. — Как понять ваш отказ от деяния?!

— Мой? Отказ?! — Он тут же и понял: речь о том приглашении участвовать в марше протеста к американской базе в Мутлангене. — Я не могу участием своим оказывать услуги тем силам, против которых мы все восстаем. Я объяснял.

— Ну, бог вам судья, — сказал пастор и встал. — Надеюсь, мы еще увидимся.

Он по-старомодному откланялся, резко наклонив голову и вытянув руки по швам, и пошел по пустой улице быстрым вкрадчивым шагом. Александр вертел в руках пустой стакан с остатками пены на дне, и на душе его было нехорошо.

«Может, они нарочно меня затягивают туда? — возникла мысль, и он ухватился за нее, как за спасительную соломинку. — Крюгеры, скажем, искренни, а пастор?.. Если и пастор искренен, то уж Каппес явно что-то замышляет. И вообще подозрителен этот Каппес. Незваным заявился к Крюгерам, вопросы задавал хитрые, двусмысленные. И сегодняшняя встреча в лесу. И эта драка подозрительная, словно по заказу организованная. Зачем? Чтобы напугать?»

Он оставил стакан и поднялся в волнении. Немец, сидевший через два столика, обернувшись, глядел на него исподлобья. А больше никого в этом уличном кафе по-прежнему не было. И эта неожиданная для субботнего дня пустота и тишина центральной улицы тоже показались Александру подозрительными.

«Что-то тут не так, — думал он, шагая мимо погасших витрин. — Ведь как прогнал этого турка с цепочкой, будто сам командовал шайкой. «Пошел вон!» — и баста. И тот послушался. Наконец, деньги. Отдашь в Москве! А потом придет темная личность: «Здесь продается славянский шкаф?» Бр-р… Тут уж не бизнесом пахнет. Сначала деньги, потом попросят газету с годовым статистическим отчетом, потом еще что-нибудь. Как в наших политических детективах…

«Да что с тобой?! — вдруг вынырнул отрезвляющий вопрос. — Откуда такие страхи? Разве здесь кто-нибудь был к тебе недоброжелателен? Дома-то и дня не проходит, чтобы не нахамили, в автобусе ли, в магазине ли. А тут? Что ты видел тут, кроме улыбок, готовности помочь, угадать твои желания?..» — «Люди разные. Могут быть и подосланные», — мелькнула мысль. «Да полно, кому ты тут нужен с газетными статистическими отчетами, в которые сам-то не больно веришь».

Совсем загрустил Александр от таких раздумий. Понял: крепко засела в нем подозрительность ко всему зарубежному, внушенная годами потребления бесспорных истин. Захотелось сейчас же содеять что-нибудь этакое. И вспомнил о Хильде Фухс, приглашавшей его, и обрадовался возможности переступить через свою боязнь.

На Замковой площади, куда он вышел, направляясь к остановке трамвая, было столпотворение. Парни и девушки и совсем мальчишки и девчонки сидели на скамьях, лежали на газонах, стояли группками, кое-где звенели гитары, кое-кто дергался в танце.

Спустившись эскалатором к подземной станции, Александр впрыгнул в подошедший трамвай, встал к заднему стеклу и принялся разглядывать убегающие вдаль цепочки огней, наслаждаясь облегчающим ощущением новой для него решимости.

Он сошел на повороте, неподалеку от запомнившегося дома. Постоял у железной калитки, всматриваясь в большие безрамные окна.

— Вам что-то нужно? — услышал за спиной голос. Оглянулся. Перед ним стоял человек среднего роста, у которого прежде всего бросались в глаза густая черная борода и высокие белые залысины.

— Нет-нет, ничего, извините, — сказал Александр отступая. И вдруг догадался: Фред, сын Хильды Фухс.

— А, я знаю, вы тот самый русский, — заулыбался человек, что можно было понять не по губам, скрытым в густой бороде, а по сузившимся, молодо заблестевшим глазам. — Мама говорила о вас.

— Вот… проходил мимо, — пробормотал Александр.

— Хорошо, хорошо, — ясно по-русски произнес Фред и открыл калитку. — Пойдемте в дом.

— Да я… тороплюсь…

— Пять минут. Чашка кофе. Потом я вас везу.

Они вошли в дом, ухоженный, как все немецкие дома, какие Александру приходилось видеть. Прихожая с вешалкой и фибровым ведерком для зонтов. Узкая лестница на второй этаж. Открытая дверь в кухню, где навесные кухонные полки и специальные полочки для мелких сувениров, похожие на соты, были уставлены матрешками и всякими, преимущественно деревянными, штучками, многие из которых были явно русского происхождения. Русский дух, принесенный сюда покойным хозяином этого дома, жил здесь и поныне.

И в комнате, куда Фред ввел его, на видном месте, на серванте, полном стекла и фарфора, тоже стояла большая матрешка. Здесь было все, что полагалось, — диван, телевизор в углу, стол посередине, покрытый цветастой скатертью, стулья вокруг стола, — но комната казалась свободной. И он знал уже, отчего это — от неизменной немецкой аккуратности, когда все предметы строго на своих местах и нигде ничего не разбросано.

Из открытой на кухню двери вкусно запахло кофе, и через минуту вошел Фред с подносом, на котором была бутылка красного вина, два бокала, две чашки кофе и крохотная вазочка с печеньем.

— За наше знакомство! — сказал Фред, поднимая бокал. — Я очень рад.

— И я рад, — улыбнулся Александр. Почему-то почувствовал он себя в этом чужом доме очень просто. — А где мать?

— О, она будет не скоро. Пасха.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— А вы хорошо говорите по-немецки. Специально учили?

— Учил. И в школе, и в институте, да и сам. У меня отец хорошо знал немецкий, вот и я. Может, наследственное?

— Наследственное, — уверенно сказал Фред. — Мой отец говорил по-русски и меня научил. Он очень хорошо вспоминал русских. А ваш отец воевал?