Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Воевал. Он погиб на фронте.

— О, извинить, извинить, пожалуйста.

— Ничего. Что было, то было. Слезы высыхают. Главное, чтобы не было новых.

— Надо дружить, а не надо — как это? — соль на раны, — сказал Фред и вопросительно поглядел на Александра.

— Надо дружить, — ответил он. Про раны промолчал, знал: они не заживают. И все же прав Фред: надо дружить. Чтобы кто-то третий, заинтересованный во вражде между народами, не разжигал озлобление. Чтобы не было новых ран.

— Вы кто профессия? — спросил Фред.

— Историк. Работаю в институте археологии. А вы?

— Учитель гимназии. Английский язык. Преподавал русский, когда была группа.

— Теперь нет?

— Русский язык учат по желанию.

— Желания нет?

— Раньше было много, теперь мало.

— Понятно.

Живо вспомнился господинчик из оружейной лавки. Видно, не он один такой. Кто-то усиленно старается порвать наметившееся сближение народов. Клевета в ходу, русофобия. Рассчитывают, что на презрение и ненависть будет ответ презрением и ненавистью.

— Фред, — сказал он. — Давайте дружить, а? Приезжайте в Москву.

— Вы приглашаете?

— Приглашаю. И давай на «ты».

— Давай. — Фред снова налил вина в бокалы, полно налил, по-русски. — За дружбу.

— За дружбу.

— Завтра пасха, прошу к нам в гости. Поедем куда-нибудь. Жалею, что сегодня вы заняты. Поехать можно сегодня.

Только теперь Александр вспомнил, что с самого начала сослался на спешку. Крюгеры просили не опаздывать к ужину, поскольку после ужина предполагалась поездка на какое-то их «зеленое» мероприятие. До ужина было еще время, но не говорить же Фреду, что соврал о своей спешке.

— Вы же выпили, как можно ехать?

— Ничего, тихо можно. — Он широко улыбнулся, обнажив белые зубы, резко контрастирующие с черной бородой. — Сейчас я вас… тебя везу, а завтра утро еду за тобой. Хорошо?

— Хорошо.

Фред снова налил вина и встал.

— Как это по-русски: на дорожку?

— На посошок.

— На посошок!..

Снова засмеялся, открыто, бесхитростно, поднял бокал, но отпил лишь глоток.

— Чтобы расставаться недалеко. Так?

— Ненадолго.

— Ненадолго…

Они вышли на крыльцо и оба остановились, залюбовавшись городом. Солнце спадало к горам, черепичные крыши домов, все, как одна, светились ярко-красно, словно горели…

Юго-западный пригород Штутгарта, куда Крюгеры приехали в этот поздний час всей семьей, походил на самую обыкновенную деревню. Вечерний сумрак вползал в пустые улицы и словно бы затягивал их туманом, отчего небольшие одноэтажные домики будто съеживались. Заря над пеленой туч, скрывших дальние горы, почти уже погасла, а фонари еще не горели, и все вокруг выглядело монотонно-серым, однообразным.

Хорст, сидевший за рулем, нервничал, сворачивал из одной пустой улицы в другую, не мог найти нужную. И как всегда бывает в таких случаях в семейных машинах, Эльза то и дело советовала:

— Налево, налево!.. Нет, направо. Куда ты поехал?!

— Где-то здесь, — сдержанно повторял Хорст и вел машину так, как считал нужным. Девочки — Анике и Зильке, — сидевшие сзади рядом с матерью, чувствуя нервозность обстановки, притихли. Александр, которого пригласили в эту поездку, пообещав «необычное зрелище», тоже помалкивал. Он вообще ничего не знал, куда они едут и зачем. Какое-то пасхальное мероприятие, как объяснила Эльза, но не религиозное, а вообще. «Сами увидите», — сказала она. Александр не расспрашивал, чтобы не показаться нетерпеливо-назойливым.

Наконец, выехав к какому-то полю, увидели вдали порхающий живой огонек, и Хорст и Эльза воскликнули почти разом:

— Что я говорил!

— Я же говорила!

И засмеялись, довольные тем, что поиски наконец-то кончились.

Оставив машину на улице, пошли в поле по влажной грунтовой малоезженой дороге, крепко держа девчушек за руки, чтобы не потерялись в темноте. Где-то в стороне мелькали фары машин, светились окна домов, но здесь, в поле, — из-за отсутствия близких ориентиров, что ли? — было особенно пустынно и темно. Единственным путеводным маячком был костер, порхающий впереди огненной бабочкой. Он становился все ярче и больше, то ли разгораясь, то ли просто вырастая при их приближении. Возле него похаживали какие-то люди. Их было много, не меньше ста человек, мужчин и женщин, парней и девушек. Много было детей, ошалело бегавших вокруг костра, такого редкого в распланированном вдоль и поперек бюргерском быте.

Когда подошли, увидели, что людей на той странной ночной сходке гораздо больше, чем казалось издали. Многие прогуливались в темноте по мягкой весенней траве. Костер был окопан аккуратной канавкой, чтобы огонь не распространялся по сухой подстилке дальше положенного. Вокруг костра похаживал человек с повязкой на рукаве, на которой белым по синему было написано «Ordner» — «Распорядитель». Все, кроме, пожалуй, одних только детей, были до удивления спокойны, словно встречались тут каждый день.

С Крюгерами здоровались то одни, то другие: видно было, что они тут свои люди. Откуда-то вынырнул пастор Штайнерт, потормошил Анике и Зильке, кивнул Крюгерам, поздоровался с Александром так, будто они давно не виделись.

— Не правда ли, есть в костре что-то языческое? — лукаво спросил его Александр.

Пастор пристально посмотрел на него, ответил сдержанно:

— Может быть. Но и христианское тоже. Огонь — символ домашнего очага. А к домашнему очагу собираются только близкие.

Он исчез в темноте так же неожиданно, как и появился. И Крюгеры через минуту куда-то запропастились. Александр ходил вокруг костра, приглядывался к людям. Сновала в толпе какая-то девушка, раздавала листовки. В стороне топталась группа молодежи, пробовала петь под гитару тихо и обрывисто, должно быть репетируя. Поближе к огню, так, чтобы видно было, стояла колясочка с бутылками минеральной воды и небольшими сверточками то ли конфет, то ли печенья. Воду покупали мало, видимо, все приехали сюда, хорошо поужинав. Александр специально подошел ближе, чтобы рассмотреть колясочку: нет ли в ней чего-либо кроме минералки. Ничего не увидел и подивился немецкой сдержанности, их серьезному отношению к делу. Когда митингуют, а потом выпивают, это так же несерьезно, как если бы сначала выпивали, а потом митинговали.

Ярко светя фарами, подъехал фургончик, вывалил кучу досок и ломаных ящиков — для костра.

Когда огонь взметнулся высоко в небо, сразу несколько человек стали сзывать людей к костру. И когда все собрались, встали плотной стеной вокруг жаркого огня, вперед вышел пастор Штайнерт, взобрался на ящик и, отвернувшись от огня так, чтобы листки, которые он держал в руках, были освещены, принялся читать:

— Сегодня, в канун светлой пасхи, мы вновь провозглашаем, что братство — основа христианской этики — определяет наши отношения со всеми людьми. Жизнь без единства неестественна. Восприняв этот принцип, связав себя добровольными узами братства, руководствуясь ими в практической жизни, мы обретаем взаимопонимание…