Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Это вы и есть? — спросила она по-русски, с каким-то странным, не немецким акцентом.

— Это я и есть, — улыбнулся Александр, не видя никакой надобности хмуриться и отворачиваться от такой женщины.

— Вы в самом деле из Москвы?

Он оглянулся на Фреда, стоявшего рядом с независимым видом. Но по деланной отрешенности, по искрящимся в хитринке глазам Фреда Александр понял: его работа.

— Можно подумать, что вы обо мне все знаете, — сказал он.

— Нет, в самом деле?

— Могу показать паспорт.

— Покажите.

В ней было столько искрящейся радости, что она, эта радость, прямо-таки ощутимо переливалась в Александра, и он уже чувствовал себя с ней, как с давней-давней знакомой.

Но тут как раз и ударил колокол полночь. На секунду все замерли вокруг, а затем ликующий хор, в котором не разобрать было ни слов, ни отдельных голосов, заполнил пространство под высокими сводами. Пели, казалось, все, кроме Александра, Фреда да этой странной женщины. И толпа вдруг начала напирать к двери, словно густому пению было тесно в храме и он начал выдавливать людей на улицу.

Втроем они сбежали по ступеням и остановились в стороне, чтобы не мешать крестному ходу, бесконечной колонной выползающему из разверстых дверей. Колокола торопливо отбивали свои восторги — один удар посильней и два потоньше, дребезжащие, — как видно, маленький колокол был надтреснут.

Шли и шли люди, мужчины и женщины самых разных возрастов, степенные, приодетые, с важностью, радостью, удовлетворением на лицах, несли иконы и кресты, пели нестройно. А колокола все подталкивали: бом-дзень, дзень! Бом-дзень, дзень! Шли и шли, и казалось странным, как они все помещались в этом небольшом храме.

— И все русские? — удивился Александр.

— Русских мало. Больше выходцы из Югославии и Румынии.

От толпы отделились трое — мужчина в поблескивающем под фонарями плаще, сухощавый, с подростковой фигурой, женщина в короткой белоснежной шубке и еще одна женщина, пожилая, повязанная платком по-русски, под подбородок. В последней Александр узнал Хильду Фухс, мать Фреда, и понял, что его хотят познакомить еще с кем-то. Или кого-то познакомить с ним?

«Бом-дзень, дзень! Бом-дзень, дзень!» — заливались колокола. Пение затихало: колонна, обходя храм, втягивалась в соседний переулок. Сотни окон глядели на это представление, безразлично темных, блекло светящихся отраженным светом уличных фонарей, похожих на бельма. Бюргеры спали. Какой смысл гомониться ночью, когда будет утро и можно с не меньшим чувством встретить пасху после завтрака?!

— Я знала, что вы придете! — еще издали заговорила Хильда. И обернулась, показала на своих спутников. — Это Бодо, наш друг, а это его жена Ингрид.

— Очень рад, — неожиданно по-русски сказал Бодо, пожимая Александру руку. И добавил: — Мы жили в Москве на набережной, Шевченко.

— Вот как? Что вы там делали?

— Я работал в нашем посольстве. Давно. Шесть лет назад.

— Ингрид, — протянула ему руку женщина в белой шубке и вытащила из кармана два крашеных яйца. Одно подала Александру, другое принялась быстро и ловко лущить.

— Да, пасха, конечно, — растерянно проговорил он, поскольку сам не догадался обзавестись крашеными яйцами.

— А меня зовут Мария, — сказала черноглазая маленькая женщина и тоже вытащила из кармана яйца.

— Христос воскресе! — с трудом выговорила Ингрид по-русски, откусив яйцо и протянув вторую половину Александру. И подалась к нему красивым холеным лицом. Целоваться? Александр покосился на Бодо. Тот стоял совершенно спокойный, щурился в добродушной улыбке.

Губы Ингрид были теплыми, вздрагивающими, волнующими, и он оторвался от них не сразу. Огляделся: похоже было, что никто не придал этому никакого значения.

И Мария тоже откусила яйцо и, протянув половину Александру, зажмурилась, подставила губы для пасхального поцелуя. Бросила быстрый взгляд на Ингрид и подставила губы второй раз.

«Ох уж этот растлевающий Запад», — игриво подумал Александр, без какого-либо смущения целуя Марию.

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

— Радоваться зовут нас пастыри, радоваться и ликовать, — сказал Бодо, все так же скромно, почти виновато улыбаясь. — Поедем куда-нибудь?

— Куда сейчас поедешь? Все закрыто, — сказал Фред.

— Я знаю одно местечко.

Вшестером они кое-как влезли в машину, и Фред лихо помчал ее по непривычно пустынным улицам, не забывая, впрочем, тормозить, а то и совсем останавливаться на перекрестках, широким жестом предлагая какому-нибудь одинокому пешеходу перейти улицу. В этих его остановках и жестах можно было усмотреть нечто деланное, если бы Александр не знал (успел заметить), что это просто такая галантная у него привычка, у Фреда.

В самом центре города долго колесили по улицам: автомобили стояли плотными рядами и не было между ними никакого просвета. В одном месте нашли свободный участочек — в полмашины. Фред ловко загнал в него «Ладу», заехав передними колесами на тротуар, с громкими шутками все выбрались из машины и толпой пошли к близкой площади, освещенной более ярко, чем эти пустынные улицы.

Кабачок, в котором они оказались, назывался странно: «Kachelofen» — «Кафельная печь». Посередине залы, редко уставленной столиками, и в самом деле возвышалась большая печь, блестевшая при свечах синим кафелем. Печь, похоже, была старинная и явно никогда не топилась в этом кабачке, а служила лишь рекламной достопримечательностью.

Все столики были заняты, лишь на одном, пустом, белела картонка «Reserviert». Александр так и не понял, то ли этот стол был специально для них и зарезервирован, то ли хозяин кабачка — невысокий шустрый господин с деланно-улыбчивым лицом — уступил просьбам Бодо, воспользовавшегося «московским гостем» как визитной карточкой, только через минуту они уже сидели за этим столом, и хозяин, назвавшийся господином Бернтхалером, склонившись над Александром, медленно, вставляя в речь отдельные русские слова, говорил, что очень рад видеть у себя такого знаменитого гостя из Москвы.

— Да какой же я знаменитый! — смеялся Александр, поглядывая через стол на оживленные лица Ингрид и Марии.

Хозяин ушел, а Александр стал рассматривать стены, увешанные традиционными немецкими изречениями. Прямо перед ним красивой вязью было написано: «Gut gekaut ist halb verbaut» — «Хорошо пережеванное — наполовину переваренное». Поскольку жевать пока что было нечего, он оглянулся и увидел другую надпись: «Besser heut ein Ei als morgen ein Küchlein» — «Лучше сегодня яичко, чем завтра курочка».

Официант, тихий, как тень, беззвучно положил перед каждым фирменные картонные кружочки и поставил на них по стакану красного вина. За его движениями, артистично-обволакивающими, следили все. Но едва он ушел, как все разом заговорили: