Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Завтракать, пожалуйста.

— А где Фред? — спросил он, стараясь не выказывать своего нетерпения: есть все же хотелось.

— Фредик уже позавтракал. Он скоро будет.

«Та-ак, значит, выказал-таки себя соней», — подумал Александр, однако виду не подал, быстренько умылся в ванной, сел к столу.

На завтрак была какая-то сладкая простокваша в пластмассовом стаканчике, которую Александр, отвыкший тут от молочного, выскреб до донышка. Хильда сидела напротив и с неистовым интересом смотрела, как он ест, словно было это бог весть каким представлением.

— Может, молока хотите? — спросила она.

— Молока? Пожалуй…

Он покраснел, вспомнив, как друг Борька называл его за особую любовь ко всему молочному молокососом. Но Хильда вроде бы ничего не заметила, метнулась на кухню и принесла большой квадратный пакет.

Молоко было холодное, но он пил его большими глотками, так соскучился.

— Отто рассказывал, как он пил молоко у вас, — сказала Хильда.

— Кто?

— Отто, отец Фреда. Прямо из кувшина.

— Из кринки, — по-русски сказал Александр.

— Да-да, крин-ка… Очень вкусно.

— Очень. Особенно парное молоко. Или топленое, с пеночкой, густое, сладкое.

— Да-да, топ-ле-ное, — с трудом выговорила она русское слово.

И вдруг вскочила с места и через мгновение положила на стол старую пожелтевшую фотографию. Видно, приготовила ее, чтобы показать Александру, и потому не искала. На фотографии два немца в шинелях без ремней пилили на козлах березовое полено. Один был без шапки, на голове другого колом стояла сдвинутая на затылок пилотка с опущенными краями. Оба смотрели в объектив и смеялись. А за ними, как раз посередине, стояла женщина в стеганом ватнике, в платке, повязанном под подбородок, держала охапку дров и тоже улыбалась. Фоном был дощатый сарай и часть улицы, на другой стороне которой угадывалась русская изба.

— Вот. — Хильда ткнула пальцем в того, что был без шапки. — Отто. Это они в плену так, представляете?

Александр молча рассматривал фотографию, не зная, что и сказать. Согласиться: да, мол, весело жилось немецким солдатам в советском плену? Но плен есть плен. Хоть и совсем не такой, какой выпадал на долю советских военнопленных.

Он поморщился, разозлившись на себя за невольно получившееся сравнение. Только в названии и похожесть. Но немецкий плен для советских людей был дорогой к смерти, советский для немцев — дорогой к жизни. И вот доказательство. Смеются, радуются, что живы, что поумнели и перестали быть олухами Гитлера, что снег бел, дрова хороши и люди вокруг не злобствуют, а смеются вместе с ними.

— Так они жили в плену, — уточнила Хильда, и голос ее дрогнул.

У него не хватило сил поднять глаза на Хильду. Неужто ревнует? Очень может быть. Как ей, Хильде, понять, что русская баба по природе такая — переполнена жалостью ко всему на свете, даже к бывшим немецким солдатам.

Александр потянулся к чашке, но та была пуста, и он поспешно встал, пошел на кухню, чтобы налить себе чаю. Хильда вскинулась было за ним, но он так энергично замотал головой, что она снова опустилась на стул и растерянно, почти испуганно смотрела на него через дверь. А он, налив чашку, выпил ее залпом и медленно, долго наливал другую. Не первый раз за эти дни накатывала на него душная, хватающая за горло волна любви ко всему родному, но так — впервые. Сел бы сейчас же в поезд и помчался домой. К Нельке, к терпеливой своей Татьяне, к безалаберному другу Борьке, к московским улицам и подмосковным лесам, к добродушным русским мужикам и суетливым бабам, извечно надрывающим сердца свои неземным состраданием, к перенаселенным городам и пустующим деревням, к очередям за колбасой и очередям за книгами, к гудкам теплоходов над волжскими плесами и шуму ветра на крымских кручах, куда он неизменно, каждое лето, ездит отдыхать, ко всему хорошему и плохому, что отсюда, издалека, вовсе не делится на хорошее и плохое, а представляется чем-то единым, дорогим, неотрывно своим. И острой радостью избавления прошла мысль, что всего два дня осталось ему тут маяться, что послезавтра он поедет обратно и ночью сядет в Ганновере в московский поезд и вздохнет облегченно: почти дома!..

Хильда не утерпела, подошла с фотографией.

— А второй — Карл. Мы сегодня к нему поедем.

Александр опять промолчал.

— Они оба очень хорошо говорили о русских… женщинах. — Хильда снова словно бы запнулась на последнем слове. — Почему только о женщинах?

Так и есть — ревнует. Александр с удивлением посмотрел на нее. Глаза на бледном лице широко распахнуты, полны мольбы. Удивительно! Ведь столько лет прошло. Впрочем, что ж удивительного? Прошлое в сердцах любящих всегда живо. И его мать — вон как вспоминает каждое слово отца…

— Потому что русские женщины — явление исключительное, — сказал Александр назидательно, как школьнице.

— А Ингрид? — спросила Хильда. — Разве другая?

— При чем тут Ингрид?

— Она вам понравилась. Я видела.

— Не больше, чем всякая другая красивая женщина.

— Разве вы не могли бы влюбиться в немку?

Он деланно засмеялся и отвернулся, почувствовав, что краснеет.

— Не-ет, — задумчиво проговорила она. — Может, русские женщины и особенные… Наверное, особенные, я верю Отто. Но и все женщины особенные. Все добро в мире от них.

— А мы уж ни на что не годимся? — игриво спросил он, радуясь перемене разговора.

— Годитесь, — серьезно ответила Хильда. — Постольку, поскольку в вас есть величие женственности.

— А говорят: женщины любят в мужчинах именно мужественность.

— В определенном смысле. Но женщины любят в мужчинах еще и доброту, терпеливость, снисходительность, то есть нечто женственное.

Он пожал плечами, не зная, что и ответить. Разговор получался какой-то неловкий. С Саскией или, скажем, с Ингрид, Марией он бы еще мог побеседовать на эту тему. Там разговор подогревался бы недосказанностями, этакой фривольностью. С Хильдой же, годящейся ему в матери, можно было говорить только серьезно.

— Очень много женщин среди «зеленых», — невпопад сказал он.

— Верно! — Это был Фред. Как он вошел, Александр даже и не слышал. — Но именно это лично меня убеждает, что будущее за ними, за «зелеными».

— Почему?

Фред не ответил. Он подошел к столу, налил минеральной воды из большой рифленой бутылки, сел и стал пить частыми маленькими глотками.

— На днях пастор приходил, — тихо сказала Хильда. — Он очень интересно говорил о женщинах.

— Да-да, пастор приходил. Штайнерт. Вы его знаете. Так вот, женщины всегда играли незаметную, но решающую роль. Взять далекое прошлое, распространение христианства в Европе. Множество исторических примеров подтверждают влияние жен-христианок на своих мужей. Например, обращение франкского короля Хлодвига приписывается его супруге бургундке Клотильде, обращение англосакского короля Едильберга его супруге, франкской княжне Берте. Польский король Мечислав крестился под влиянием его жены Домбровки. Обращение венгерских королей Гейзы и Стефана также приписывается их супругам — Адельгейде и Гизле. Гейза и Стефан — современники вашего князя Владимира…