Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Что вы хотите этим сказать? — спросил пастор.

— Не в красках суть, а в деяниях.

Пастор снова захохотал, широко обнажив неровные зубы, хлопнул Александра по плечу.

— Запомнили? «Покажи мне веру твою от дел твоих»? Только… мы протестуем, а вы в стороне.

— Вы протестуете против опасных действий своего правительства. Это ваше дело.

— Но это и вас касается.

— Касается, — вздохнул Александр.

Фред в разговор не вмешивался, он гнал машину, как обычно, почти на предельной скорости, не забывая, однако, притормаживать, даже останавливаться и оглядываться на перекрестках, отчего поездка напоминала передвижение прыжками.

— Берите пример с американцев. Они во все вмешиваются, у них все на виду. А у вас — все тайна.

— Смотря что на виду и что тайна, — буркнул Александр.

— Хотя бы права человека.

— У американцев их больно много, девать некуда.

— Не понял.

— Чего уж понимать. Почему-то все эти американские права, о которых столько криков, сводятся к праву одних развращать, оглуплять, обирать других. Обесчеловечивание человека — это ли благо? А без принципа блага подлинного права не может быть.

— О-о?!

— Что «О-о»?

Пастор удивленно смотрел на Александра и молчал. Потом подался вперед, что-то собираясь сказать, но Фред как раз затормозил, и он ткнулся подбородком Александру в самое ухо. Извинился и вдруг торопливо выговорил мудреный афоризм:

— Великая свобода — быть в состоянии не грешить, но величайшая свобода — не быть в состоянии грешить. Так?

Александр увидел Хильду и Марию, стоявших на тротуаре, и дернул ручку, чтобы открыть дверь. Пастор удержал его за плечо.

— Обладают относительной свободой люди, способные делать добро. Потеряли свободу неспособные к добру. Так?

Александр все же вышел, помог женщинам сесть в машину.

Больше пастор не заговаривал. То ли все сказал, то ли его безграничной философии было теперь тесно. Ехали молча, и до самого дома, где жили Бодо и Ингрид, никто не проронил ни слова.

Дом находился на окраине Штутгарта. Здесь были в точности такие же, как в Дегерлохе, тихие улочки и небольшие дома, стоявшие впритык один к другому. Бодо вышел из дома с корзинкой, из которой торчали бутылочные горлышки, Ингрид — с большим деревянным подносом, накрытым салфеткой. От подноса вкусно пахло свежим пирогом.

Оказалось, что ехать больше никуда не надо, — место, где вся компания собралась отмечать этот пасхальный день, находилось в десяти минутах ходьбы, — и они толпой побрели по узкому переулку, а потом и вовсе по тропе между двумя сетчатыми заборчиками, за которыми свежей травой зеленели дачные участки, стояли редкие раскидистые яблони и вишни, усыпанные начинающими разбухать цветами, и высоченные старые груши, задернутые вуалькой частых, только проклюнувшихся листочков. Никаких грядок не было на этих дачных участках, только эти редкие фруктовые деревья на зелени не вспаханного, не перекопанного луга да кое-где цветники возле крохотных летних домиков.

Ингрид сначала никому не доверяла свое кулинарное произведение и несла поднос сама, но через пять минут она все же разрешила Александру помочь ей. Он нес на полусогнутых руках это вкусно пахнущее сооружение и все шутил, что теперь не боится потеряться в этом лабиринте дачных дорожек, поскольку никто из рядом идущих не заинтересован, чтобы он исчез вместе с пирогом.

— Это называется: завладел правом, — так же шутливо сказал пастор. И тут же заговорил серьезно о том, что право без соответствующих ему обязанностей есть средство морального разложения, развития сил стихийных, инстинктивных, более того, демонических, губящих и человека и общество.

Александр понял, что пастору захотелось продолжить начатый в машине разговор, и промолчал, предпочитая сегодня светскую болтовню серьезным спорам.

— …Говорить о том, что такое хорошо и что такое плохо, становится все труднее из-за все более размываемых какой-то странной и страшной болезнью критериев истинности. Происходит это главным образом по причине все углубляющегося и расширяющегося отступления цивилизованных народов от основных начал христианской жизни.

— Сознательную ложь вы не допускаете? — не удержался Александр.

— А кто лжет? — обрадованно отозвался пастор.

— Тот, кому это надо.

— А кому надо?

Александр пожал плечами и, отвлекшись, запнулся. Он не упал, только чуть покачнулся, но Ингрид, все время ревниво наблюдавшая за своим пирогом, тотчас отобрала поднос.

— Не кажется ли вам, что одним из самых больших препятствий на пути взаимопонимания является невыясненность понятий и критериев? — Пастор подхватил его под руку, и Александр понял, что этот служитель божий сегодня от него не отстанет.

— Не кажется, — ответил он. — Зло есть зло, добро есть добро, одно заинтересовано запутывать понятия и критерии, другое — прояснять. В этом разница, а не в сложностях лингвистики.

— Но когда и те и другие говорят, что они творят добро, как разобраться?

— По делам судят, а не по словам. Наставили в ФРГ американских ракет, — вот вам и зло в чистом виде.

— Но ведь и у вас есть ракеты.

— Мы предлагаем убрать и те и другие.

— Для вас все подозрительно ясно.

— Конечно, ясно. Добро надо поощрять, зло ограничивать любыми средствами.

— Любыми? Но ведь это война. — Пастор даже приостановился.

— Война случается, когда зло не одергивается вовремя, когда оно наглеет в своей безнаказанности.

— Интересный вы человек.

— Какой есть.

— А как быть со свободой воли? Свобода воли — богоданное свойство всякой человеческой личности. Ни другой человек, ни общество, ни законы, ни государство, ни власть, ни демократия, ни тирания, ни ангелы, ни демоны, ни даже сам бог — ничто не властно над свободой воли.

— Даже бог? — удивился Александр. В устах служителя бога это звучало довольно-таки странно.

— Никто и ничто!

— Значит, любой человек волен делать все, что ему вздумается? О каких же понятиях и критериях вы говорили, если утверждаете, что их и не может быть?..

— Вот мы и пришли, — неожиданно сказал Бодо, остановившись у очередной калитки, сделанной все из той же металлической сетки, натянутой на трубчатый каркас. Он открыл калитку и первым вошел во двор, большой, зеленый, без единой грядки.

Навстречу по плитчатой дорожке спешила женщина, суетливо и тяжело переваливаясь, по чему сразу было видно, что она стара. В конце дорожки возле домика стоял человек, полусогнувшись, опираясь обеими руками на костыли. Женщины кинулись обниматься и целоваться. Мужчины обошли их и направились к домику. Церемонно поздоровались с человеком на костылях, представили Александра.

— Карл Гёрш, — назвал себя человек сиплым голосом, не подавая руки. Был он совершенно сед. Совсем поблекшие глаза убедительнее седины свидетельствовали, что ему уж за восемьдесят. Он неотрывно смотрел на Александра, кривя губы в какой-то виноватой улыбке и шевеля горлом так, словно силился что-то сказать и не мог.