Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Куда поедем? — спросил Фред, выводя машину из лабиринта узких улочек Дегерлоха.

Александр пожал плечами.

— За город?

— А можно за город?

— Куда угодно, я сегодня свободен.

— А что, если… — Александр замялся, не зная, как сказать. Который день мучили его мысли об этом марше мира. Нет, не сожалел, что не поехал вместе с Крюгерами, хотя страсть как хотелось поглядеть на все это. Но не мог так вот, дуриком, подставляться местным газетчикам. В том, что газетчики, узнав об участии русского в демонстрации, непременно напишут об этом, не сомневался. А с другой стороны, отказываясь от участия в марше мира, кем он выставлял себя в глазах Крюгеров, их знакомых?

Фред ехал медленно, не как обычно. Впереди была большая дорога, по которой, если свернуть направо, можно было попасть в город, если налево — в зеленые просторы предгорий хоть Швабского Альба, хоть Шварцвальда.

— Со стороны бы поглядеть, а?

— Можно, — сразу понял Фред и свернул направо.

Через десять минут они проскочили восточную окраину Штутгарта и выехали на шоссе, ведущее к небольшому городку Швебиш-Гмюнд. Александр сразу нашел эти два слова среди других названий на дорожных указателях и все смотрел, когда мелькнет роковое «Mutlangen». Но его все не было, видимо, был этот Мутланген, находящийся возле Швебиш-Гмюнда, совсем крохотным местечком. Казалось даже странным, что название, из-за этих проклятых американских ракет известное теперь всей Европе, даже не удостоилось попасть на дорожные указатели.

Машин было мало, и здесь Фред отводил душу на предельных скоростях. Но это не мешало ему разговаривать, даже жестикулировать, поочередно отрывая от руля руки.

— Швебиш-Гмюнд? О, старый город, восьмого века. Есть что посмотреть. Любимый город Парлеров. Не знаете? Это же семья знаменитых архитекторов четырнадцатого — пятнадцатого веков. Многие храмы Южной Германии и Чехии — их постройка. В Швебиш-Гмюнде увидите — уникальная зальная Хейлигкрёйцкирхе… А потом город прославился казармами. В восемьсот двенадцатом году отсюда отправился в поход на Россию пехотный полк. Шестьсот человек. Вернулись трое. Ну а в минувшую войну!..

Он поднял обе руки над головой, и Александр невольно сжался.

— Ничего, — успокоил, снова положив руки на руль, — «Лада» — хорошая машина.

— И хорошие, бывает, бьются.

— У плохих водителей. А я могу продемонстрировать…

— В другой раз, — сказал Александр и поспешил вернуть разговор в старое русло: — И опять здесь гарнизон? На этот раз американский?..

— Американцы всюду, — подхватил Фред. — Они хотят приучить нас к мысли о неизбежности их присутствия. Привыкли же люди к нечистой силе. Страшная штука, а куда денешься? Вот и американцы думают, что к ним тоже привыкнут. И ведь привыкнут. У нас многие считают, что произойдет это не без вашей помощи.

— Моей?! — Ясно было, о чем речь, но он нарочно валял дурака, боялся, что и Фред тоже, как Хорст Крюгер и Каппес, начнет мусолить любимую здесь тему о равной ответственности стран.

— Что — ты?! Маленький листок, занесенный случайным ветром…

— «Дубовый листок оторвался от ветки родимой, — перебил Александр. — И в степь укатился, жестокою бурей гонимый…»

— Это стихи?

— Лермонтов. Знаешь? Вот и я сейчас вроде того листка.

— Не-ет! — Фред покачал головой. — Я знаю таких, как этот листок. Но ты — нет. Ты скорее, как это? — колобок. Сказка такая, да? Даже сейчас я тебя везу, а ты вроде как сам едешь. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, и от тебя, волк, уйду». Так?

— А ты как бы хотел?

— Так, так! Отец рассказывал о русских, и я верил: умрут, а не выдадут. Душа большая, потому и прощают всем, даже вчерашним врагам. А тут приезжают от вас всякие, называют себя русскими, а ругают все русское, нехорошо ругают. Кому верить? А ты мне нравишься. Ты возвращаешь мне веру в слова отца.

— Не перехвали, — сказал Александр. — Аз есмь грешен, — сказал он по-русски, как мог, повторил по-немецки и замолчал, замаялся воспоминаниями о Саскии.

Фред засмеялся понимающе.

— То не грех.

— А знаешь, какой из семи смертных грехов самый страшный? Прелюбодеяние.

— Устарело.

— Что?

— Семь грехов. Теперь их больше. И самый страшный — унижение родины. Хуже, чем оскорбление матери.

— Интересно.

— Что интересно?

— Всё. И то, что именно ты это говоришь, и то, почему говоришь.

— Прелюбодеяние хоть и извращенная форма, но все же — любо-деяние. И я не знаю, что из двух крайностей лучше в общении с женщиной — оставаться холодным камнем или напропалую флиртовать. Вон как ты вчера взбудоражил наших женщин.

— Может, это ты их взбудоражил.

— Ко мне они привыкли.

— А знаешь ли ты, что я тут чуть не влюбился? А она оказалась пастором. Саския… — Он сам удивился, как легко произнес это имя. Еще несколько дней назад не решился бы никому признаться в своем увлечении. А теперь мог сказать даже «чуть». Это могло означать только одно: наваждение проходит. Или Фред на него так влияет? Легко и просто было перед ним опорожнять душу от невысказанного. Как перед исповедником.

— Любая любовь лучше любой ненависти, — сказал Фред.

— Но лучше высокая любовь.

— Кто спорит?

— А высокая ненависть?

— Что?

— Ну… лучше сказать: святая ненависть.

— Звучит все равно как «святой сатана».

— Это все умствования, Фред. — Он помолчал и заговорил медленно: — Я здесь избегал разговоров о войне, а сейчас скажу: именно ненависть дала нам силы победить. Святая ненависть.

— Нет, нет! — Фред замахал сразу обеими руками, оторвав их от руля. — Отец говорил о вас совсем другое.

— Другое он говорил об отношении к пленным. А о стойкости русского солдата разве не говорил? О его выносливости, самоотверженности, презрении к смерти? Если бы ничего этого не было, как бы русские оказались в Берлине? Задумывался над этим?

— Конечно. Большая территория, большие материальные и людские ресурсы, наконец, ваш общественный строй, позволивший максимально централизовать и направить все средства и возможности на войну. Разве не так?

— Так, да не совсем. Слышал ты о таком понятии — массовый героизм? Задумывался ли о том, почему, несмотря на колоссальные потери на фронтах, число самоотверженных людей, героев, не убывало, а скорее наоборот? Одни герои погибали, откуда брались другие?

— Наверное, русские такие воинственные?

— Воинственные? Совсем нет. Русские скорее безмерные добряки, отчего и страдают на протяжении всей истории.

— А вон сколько захватили…

— Что захватили?

— До Тихого океана.

— Это не захваты, дорогой Фред. Тысячу лет, а может, и больше Россия, Русь сдерживала напор кочевой степи. И сдержала, и этим, кстати сказать, спасла Европу от разорения. А потом, когда кочевой образ хозяйствования в результате закономерных исторических процессов изжил себя, начался обратный процесс, — распространение на восток более передовой земледельческой культуры. Только и всего. Немногочисленные кочевые народы, которые жили на этих территориях, перешли на оседлый образ жизни и существуют поныне, имеют самоуправление, автономию. Ну-ка найди что-нибудь похожее, скажем, в Соединенных Штатах Америки?