Владимир Рыбин - Холодный апрель

Скоро с удивлением обнаружили, что говорить им, в сущности, не о чем. Такое было знакомо Александру по многим отъездам в командировки. Кто бы ни провожал, — жена ли, Нелька ли, обе ли они или кто из друзей, — всегда было одно и то же: перед самым отъездом темы разговоров почему-то иссякали, и было мучительно делать вид, что ты наслаждаешься последними минутами общения и не торопишь отъезд.

— Я напишу, — сказал Серж.

— Да, мы обязательно спишемся.

И снова молчание. Слишком неожиданным было для обоих вдруг обнаружившееся родство, требовалось время, чтобы к нему привыкнуть.

— Надо съездить на кладбище.

— Непременно…

Они возили заваленную вещами тележку из конца в конец зала, туда, обратно, снова туда, оба держались за ручку, искоса взглядывали друг на друга и снова отводили глаза.

Двое парней и девчонка, стоявшие у стены, — то ли пассажиры, то ли завсегдатаи ночного вокзала, — гудели голосами, хихикали:

— Ходят, как влюбленные.

— Может, и есть влюбленные…

— Братья, разве не видно?

В тихом пустом зале голоса разносились далеко, не хочешь, да услышишь. Не сговариваясь, они свернули к эскалатору, который, как подошли, сразу начал работать, придерживая тележку, чтобы не опрокинулась на ступенях, поднялись на платформу. Здесь можно было возить тележку, не привлекая ничьего внимания. Но они не стали ее возить, приткнули к видной отовсюду скамье и пошли по платформе.

— Выпьем пива? — предложил Серж. Не дожидаясь ответа, бросил две марки в щель автомата, взял банку в открывшемся окошечке, протянул Александру.

Теперь у них было занятие: обоим почему-то захотелось прочесть то, что написано на банке, потом Серж стал показывать, как надо срывать крышку, и Александр внимательно смотрел, хотя прежде не раз проделывал эту несложную процедуру. Они церемонно отпили по глотку, удовлетворенно покачали головами. И Александр вдруг начал рассказывать о Костроме, решив почему-то, что именно это сейчас больше всего интересует Сержа. Увлекаясь, горячась, он описывал белокаменные торговые ряды, старинную каланчу, Молочную гору — спуск к Волге, пристани, от которых чуден вид на мосты, на горы Заволжья, на старинный Ипатьевский монастырь… Здесь некому было слушать, кроме Сержа, и Александр говорил громко, сам восхищаясь и удивляясь из этого германского далека своеобычной красоте родного города.

До поезда оставалось четверть часа, и они пошли искать место, где должен был остановиться нужный вагон. Вернулись, привезли тележку к этому месту.

— Вест ист вест, дахайм ам бест [23] Запад есть запад, а дома лучше (нем.) . , — сказал Александр, словно уже садился в свой московский поезд.

— Да, да, — закивал Серж. — У нас говорят: хороши запад и восток, а дома лучше.

— Лучше…

— И для меня лучше моей родины — земли Баден-Вюртемберг ничего нет.

— Разве не в Ольденбурге родина?

— Я родился в Штутгарте. А живу в Констанце. На юге, у Боденского озера. О, это такая красота!..

Только что не знавшие, о чем говорить, теперь, когда поезд должен был вот-вот подойти, они вдруг заторопились высказаться. Александр расхваливал свою Кострому, берега Волги ниже города, сравнимые по красоте, как он считал, по меньшей мере с видами Швейцарии. Стараясь не перебивать, ловя паузы, Серж рассказывал о красотах своей виноградной Швабии, где и вина самые лучшие, и памятники старины самые уникальные. А Констанц!.. О, Констанц, по его убеждению, — вообще не город, а чудо света.

— Боденское озеро! Это не озеро, это кусок неба, упавший в ущелье. Швабское море, как мы называем его в своей газете…

— В какой газете?

— «Зюдкурир». «Южный вестник», — повторил он по-русски и засмеялся.

— Вы изучаете русский? — удивился Александр.

— Да, изучаю. Мама разве не говорила? — повторил он.

— Ничего она не говорила.

— Только я не могу, как вы по-немецки. Но занимаюсь регулярно. И в Славянских днях участвую.

— В Славянских днях?..

— Они каждую осень проходят в нашем Констанцском университете. Занятия русским языком, доклады. В прошлом году принимал участие в дискуссии на тему «Герметические элементы русского романа двадцатого века».

— Что это за герметические элементы?..

Серж не успел ответить: из-за построек, загородивших платформу, как-то беззвучно выкатился поезд и зашипел тормозами, останавливаясь. Открылась дверь вагона, и Александр услышал русскую речь, показавшуюся ему почти музыкой:

— Куда вы лезете?! Ну народ!

— Да хоть пива купить!

— Какое сейчас пиво, ночью?

— Да хоть в автомате. Марки же остались.

Опережая проводника, из вагона выскочил полный мужчина в спортивном костюме, помчался по пустой платформе.

— Ну, прощай! — сказал Александр, беря чемодан и баул.

— Я помогу. — Серж взял в охапку все оставшиеся пакеты, шагнул к двери вагона, разделяя слова, сказал проводнику по-русски: — Я бра-та про-вожать.

— Да-да, мы сейчас выйдем, только вещи отнесем.

Проводник отступил, не обратив внимания на то, что братья, а так по-разному говорят по-русски. Не первый год работал он на заграничных линиях, всего нагляделся.

В купе было душно. Тускло горел плафон под потолком, в узкое окно вливался с платформы мертвенный свет люминесцентных ламп. Пассажир, занимавший верхнюю полку, крепко спал, сдавленно дыша открытым ртом. Проснулся на миг, спросил испуганно:

— Что, Ганновер?

Не дожидаясь ответа, повернулся к стене и почти сразу задышал глубоко и ровно.

Свалив все вещи на полку, они, ни слова не говоря, вышли из вагона. Потоптались возле проводника, не зная, что еще сказать друг другу. Сказать и спросить хотелось обо многом, но все требовало времени, долгих объяснений.

Отошли к скамье, стоявшей посередине платформы, но и там с разговорами было не легче.

— Пиши.

— Я напишу.

— Привет всем. — Он хотел сказать «Саскии», но не решился.

— Привет Костроме.

— Приезжай.

— Я обязательно приеду.

— Пиши…

— Садитесь, отправляемся, — сказал проводник. Пассажиров больше не было, и он не очень волновался: один успеет сесть в последний момент.

Поезд тронулся почти бесшумно. Александр торопливо схватил руку Сержа и прыгнул в открытую дверь вагона.

— Пиши!

— Я напишу!

— Проходите, надо закрыть дверь, — сказал проводник.

— Погодите же! — чуть не крикнул Александр.

— Давно не виделись, что ли?

— Никогда не виделись.

— Что, с войны?

Он не ответил, высунувшись из вагона, смотрел на быстро удалявшуюся, одинокую на пустой платформе фигуру Сержа и остро жалел, что не обнял его, не попрощался по-человечески.

Спать он не мог, стоял в коридоре, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на частые, нигде не прерывающиеся цепочки огней и все возвращался памятью к одинокой фигуре на пустой платформе. Почему-то было жаль Сержа. Думал о том, как, приехав домой, удивит всех рассказом об объявившемся брате. Нелька, наверное, завизжит от восторга: как же — заграничный дядя. Жена, всего скорей, промолчит или выдаст свое коронное: «Я так и знала». А мать…