Владимир Рыбин - Холодный апрель

Он положил на монеты, рассыпанные по столу, синий конверт с маркой и написанным, как обычно, московским адресом. Видно, Луиза собиралась отправить его по почте, но почему-то передумала и передала с сыном.

Покрутив письмо в руках, Александр сунул его в карман.

— Прочтите сейчас, — сказал Серж и встал, включил свет.

Теперь Александр рассмотрел его: высокий лоб, глубоко посаженные глаза, скулы, особенно заметные при улыбке, ямочка на подбородке. Снова, как в тот раз, когда рассматривал фотографию, подаренную Эльзой, какое-то тревожное беспокойство тенью прошло по сознанию. Похож. Даже странно, до чего похож.

Письмо было напечатано на машинке, как и все письма, присылаемые Луизой в Москву.

«Дорогой Александр! Простите мою слабость, но я женщина, и вы должны меня понять. К тому же все случившееся — наша невероятная встреча в Москве, поездка в Кострому, а теперь ваш приезд, ежедневное присутствие рядом, в одном доме, ваше лицо, даже жесты, привычки, манера говорить, такие похожие… Вот видите, даже сейчас, в письме, мне трудно выговорить главное… Помните, мы были на кладбище под Ольденбургом, и я рассказывала вам о русском немце, спасшем меня. Это был просто русский, хорошо знавший немецкий язык. Это был ваш отец…»

Александр растерянно посмотрел на Сержа. Тот улыбался и кивал, словно тоже читал письмо.

«Это был ваш отец», — перечитал он, еще не поражаясь, не ужасаясь, не холодея сердцем. Подумал: перепутала что-то Луиза, отец погиб в сорок первом году, на границе. Похоронка была, и сейчас лежит она в комоде в старой картонной коробке, почти выцветшая от маминых слез…

«Это был ваш отец… Он похоронен на том кладбище, где мы были, только я не знаю точного места…»

Строчки поползли одна на другую. Совершенно ясно Александр увидел большой черный крест среди белых берез, бесконечные ряды колючего кустарника с цифрами возле каждого ряда, стену, исписанную именами, букет цветов, который он положил к этой стене… Он потер лоб, заставил себя сосредоточиться.

«…Серьёша умер…» Кто это? Ах, да, это же отец — Сережа, просто так уж странно написалось это имя по-немецки — «Serjescha».

«…Умер весной сорок пятого года. Меня тогда уже не было в лагере, и я не знаю точной даты. А летом сорок пятого родился Серж. Я назвала его именем отца, дорогой Александр… Он — сын вашего отца…»

«Сын моего отца?! — Мысли скакали, никак не могли выстроиться. — Кем же он мне приходится?.. Господи боже мой, да ведь братом!..»

Он поднял глаза на Сержа. Тот растерянно улыбался.

— Вы… знаете… что в письме?

— Я знаю. Мама мне рассказала.

— Только теперь рассказала?

— Только сегодня…

Серж все улыбался и молчал. И Александр молчал, не зная, что говорить.

В коридоре зазвенел колокольчик разъездного буфета, выручил. Серж бросился в коридор, и через минуту на столике оказались бутылка вина, пластмассовые подносики с кофейничками, пакеты с какими-то закусками. Александр пытался сдержать Сержа, говоря, что еда у него есть, надавали в Штутгарте, и в оживленной суете этой замирал сердцем от не новой, но все удивлявшей мысли: БРАТ!

Вместе они перетаскивали вещи Александра, к неудовольствию оставшегося в одиночестве соседа, вместе наводили порядок на столе, заставленном так, что не находилось места даже для стаканов, делали все это долго и тщательно, привыкая за суетой друг к другу, успокаиваясь. Наконец сели и оба разом взглянули друг на друга. И смутились, отвели глаза. За окнами была сплошная темень, мелькали близкие и дальние огни.

— Ну, — сказал Серж, плеснув вина в пластмассовые стаканы. И замер, ожидая.

— За отца! — выдохнул Александр.

— За отца!

Они долго смаковали эти несколько глотков вина, налитые в стаканы, долго молчали. Александру подумалось вдруг, что все это может оказаться неправдой, — ведь документов никаких нет. Мысль эта мелькнула и исчезла. Он и без документов верил: все правда. Не случайна внешняя похожесть. А может, не только внешняя? Саския! Почему-то ведь она понравилась им обоим. Может, сказалась одинаковость вкусов. Гены — их не обманешь. Да и Луиза еще тогда, в Костроме, рассказывала такое, что могла знать только со слов отца.

— У нас не приходилось бывать? — спросил наконец Александр.

— Не приходилось.

— Надо приехать.

— Я скоро приеду. Этим летом…

Они не хотели обращаться друг к другу на «вы», они еще не могли говорить «ты», и разговор шел как бы от третьего лица.

— Мы вместе поедем в Кострому.

— Поедем. Хочу увидеть родину отца.

— Надо побывать на кладбище…

— Утром я буду в Ольденбурге и сразу поеду туда.

— И я хотел бы. Жаль, что уезжаю.

— Мы еще будем там вместе. Положим цветы…

— Надо расспросить все об отце. — Он не сказал «расспросить Луизу», не повернулся язык. И не мог сказать: «расспросить мать».

— Она все расскажет. Я потом напишу…

Поезд летел через ночь, с немецкой педантичностью минута в минуту проскакивая маленькие городки, на самое короткое время замирая у крытых платформ больших городов. Поезд летел словно бы сквозь время, сдвигая, спрессовывая в один этот вечер все прошедшие десятилетия.

— А мне все говорят: похожий, похожий… Понять не могу… А слепая Сабина говорит: нет, не Серж. Кто эта Сабина?

— Так, грехи молодости. Дочка у нее красавица…

В Ганновере шел дождь, ветер заносил мелкие капли под навесы, мокрые платформы холодно блестели в свете ночных фонарей. Высадив пассажиров, поезд быстро ушел, дежурные с красными ремнями через плечо попрятались в свои застекленные, занавешенные изнутри будки, и уже через несколько минут на платформе стало пустынно и неуютно. Александр и Серж спустились в подземный зал, погрузили вещи на вокзальную тележку и поехали куда-то, только чтобы не стоять на месте.

Зал был все тот же, каким Александр видел его три недели назад. Так же пестрели мишурой всякой всячины витрины закрытых на ночь сувенирных киосков, так же вращался под потолком разрисованный рекламный куб с надписями, обещавшими богатую жизнь. Даже растрепанные парни и девчонки, время от времени угрюмо пересекавшие зал, казалось, были теми же самыми. Но тогда Александр был полон готовности удивляться и потому все видел, все замечал, теперь же чувствовал только холод и пустынность этого залитого светом подземелья. Была и надпись: «Fremdes Feuer ist nicht so hell als daheim der Rauch» [22] На чужбине огонь не так ярок, как на родине дым (нем.) . . Александр читал ее и перечитывал, и была она для него полна особого смысла, звучала совсем не так абстрактно, как в тот раз, когда он впервые увидел ее в этом зале.

Ходить надоело, захотелось посидеть где-нибудь в тепле. Вспомнили о вокзальных миссионерах, держащих тут комнатку специально для таких вот страждущих, и направились было к голубой вывеске «Bahnhofmission», но увидели за стеклянной дверью такое столпотворение, что они оба, не сговариваясь, прошли мимо.