Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

Теперь она лежала у него в кармане — такой уж у нее был формат карманный — эта книженция, но прежде чем отправиться к Янцису, Димка не мог не заглянуть в нее, не полистать.

Везет же парню, если б не продырявили, не видать ему этой книжки как своих ушей, но ведь теперь не пойдешь к нему безо всякого утешения, а что еще может его утешить? Димка, как только увидел на витрине эти «Кригсфлугцойги», так сразу и понял, что либо с ними он явится к больному и страждущему, либо не явится к нему вообще. Потому что оба они на этом чокнутые. С одной только разницей — Янцис чокнутый для всеобщего обозрения, а Димка, хотя и не «совершенно секретно», но и не напоказ всей уважаемой публике.

Поскольку книжный магазин был на углу Парковой, возле беньяминовского дома, то Димка оттуда, конечно, направился в Верманский, благо для этого и всех усилий-то требовалось — перейти через улицу. А солнце распалилось, ветер улегся, в пиджаке и то было жарко.

Даже скамейка нагрелась за день, сквозь брюки прогревает зад, а если откинуться — а Димка откинулся — то и спине тепло от трех горизонтальных досок… Он поглядел на небо, но не сквозь голые черные ветки, а сквозь ветки, уже опушившиеся листочками, мелкими еще, правда, жидкими, как цыплячий пух, но — себе на уме — так он подумал, пройдет две недели, начнут закрывать от солнца, и будет эта скамейка в тени, вот ведь какой апломб, прямо-таки пертурбация.

А книжку раскрыл наугад, словно загадывал по ней, и попался ему «Галифакс», а рядом, на развороте, — «Ланкастер», в общем-то оба, как близнецы. «Ланкастер» — явно модификация, у обоих в хвосте четверка, но четыре ствола были в хвосте и у «Веллингтона», их общего прародителя, если уж этот Джон Буль забьет чего-нибудь в голову… Ну и грузик они увеличили. «Би-би-си» говорит: восемь тонн. Обалдеешь от такой цифири, хорошо, что сюда они не летают, тысяча этаких птичек, по восемь тонн в каждом брюхе, это, как ни считай, восемь тысяч тонн, жутко делается, когда представишь, что на твой городок в один заход вывалится восемь тысяч тонн взрывчатки. Вывали на него восемь тысяч тонн дерьма и то взвоешь. Знают эти шакеспеары, что делают.

Он полистал еще и нашел свою любимую «Эйркобру». Вот это штучка! Димка еще до войны влюбился в «Эйркобру», сразу, как увидел ее в журнале. Потом чуть было не изменил ей ради «Киттихаука», но вовремя опомнился. Вот тут-то и проходила грань, разделявшая их с Янцисом. Недаром они чуть не дрались: «Харрикен»! «Спитфайр», четыре пушки! Восемь пулеметов!.. Янцису нравились истребители грузные, с тяжелым вооружением, Димке — легкие, элегантные. Самыми элегантными были «Спитфайр» и, конечно, «Эйркобра», не зря «Эйркобру» наши покупают по ленд-лизу. Бомбардировщики они обсуждали более хладнокровно, сходились на «Ил-4», с оговорками одобряли «Би-17», «летающую крепость», с оговорками потому, что бомбардировщик должен бомбить, а у этого двенадцать пулеметов, но груз-то, груз — три тонны, чепуха!

Перевернул он еще страницу и, наконец-то, вот он, чертяка, вот он — «Ил-2»! А то все толкуют, толкуют, но не то что снимка — рисунка его не увидишь ни в «Адлере», ни в «Вермахте». Ну что же, приличная, вроде, машинка, авось, и над нами когда-нибудь пожужжит.

Полчаса прошло, а он все не мог оторваться. И везет же этому Янцису, крокодилу несчастному, ни за что ни про что, пожалуйста, получайте свои самолетики. Другой человек их, может, три года из всех журналов вырезает, тратится, даже в парикмахерских эти проклятые журналы ворует, альбом завел, под ключом его держит, а тут — бац! — все готовенькое, без трудов и усилий. Да чего там, как будто он не знает, что нет справедливости в мире, для дураков это слово придумали, а те и рады.

Димка очень надеялся, что дверь откроет какой-нибудь человек мужского пола, но открыла ему мать Янциса. Она сначала впустила его в кухню, заперла дверь и только потом спросила:

— Ты к кому?

— Бон суар, мадам, — сказал Димка.

— К Янцису, значит, да?! — полуутвердительно сказала мать.

— Я проездом, — сказал Димка. — Решил забежать к старинному другу. В некотором роде, повидаться, приветики передать.

— И куда же ты проездом едешь? — спросила мать.

— Туда, — махнул рукой Димка, — в более северные территории. У меня там, знаете ли, домашний очаг. И вообще… зов крови.

Мать вздрогнула при последних словах, сняла передник, скомкала его и бросила куда-то в угол, грузно опустилась на табурет, показала Димке на другой:

— Милости просим…

— Сэнк’ю, мадам, — сказал Димка и тоже сел. — Рад иметь счастье побеседовать с вами, вот только времени у меня — файфоклок.

— Вот вы какие, значит, — задумчиво сказала мать.

— В некотором роде, мадам, — неуверенно подтвердил Димка.

— Все вы разные и все одинаковые.

Это было очень туманно, и Димка решил дождаться каких-нибудь объясняющих слов, но она застряла на этой фразе и точка… Димке захотелось курить от такого необъяснимого молчания, но это, пожалуй, было бы не к месту. Выждав несколько вечностей, он осторожно спросил:

— А к Янцису вы меня пустите?

Она отозвалась равнодушно, словно он ей надоел:

— Кто тебя держит? Иди.

Скажи она: не пущу — он вошел бы. Даже через ее посиневший труп, но после этих равнодушных слов остался сидеть, словно ему позолоченными гвоздиками присобачили зад к тяжелой, некрашеной табуретке.

Почему он остался сидеть? Потому, наверное, что понял. Слова ее эти понял. Ну, чего там дурака валять, он их сразу понял, душевнобольной и тот поймет, но, как ни смешно, теперь он понял их еще и наоборот. Великое дело понимать все наоборот! Разные они — Димкин фатер и эта женщина, разные, как синица и крем для бритья, и одинаковые, как две выстрелянные гильзы. И, поняв эту нехитрую, но и не такую уж простую истину, он неожиданно сказал:

— Знаете, мы вас тоже жалеем, мадам.

Сказал и сразу предупреждающе поднял руку:

— Не кричите, мадам, сейчас нельзя!

Она и вправду раскрыла рот, но, когда он это сказал, тут же захлопнула, даже зубы стукнули от такого резкого захлопыванья. Поскольку, по Димкиным расчетам, за этим должны были последовать сдерживаемые всхлипывания, он отклеился, наконец, от табуретки и тихо, но решительно проследовал в комнату.

Комната была квадратная, словно рис. 7 к теореме 12. Из учебника геометрии. Примыкая к одному из прямых углов, стояла высокая металлическая кровать с никелированными спинками. На спинках торчали никелированные бомбошки в виде еловых шишек. Димка по опыту знал, что они отвинчиваются.

На кровати лежал Янцис. Руки — поверх одеяла. Одна, от локтя и до плеча, была забинтована и походила на спеленатого младенца; другая была тонкая и голубовато-белая, как снятое молоко. Морда тоже была под цвет простыни, а веки — словно их разведенными чернилами намазали. Но хреновей всего был нос, у покойников на такие желтые носы почему-то всегда норовят сесть мухи.