Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

— Наконец-то! А я уж думала, что мы его так никогда и не увидим, — Байба резко захохотала. Хохотала она не тогда, когда было смешно, а когда ей вздумается, и окружающим не легко было привыкнуть к этому.

— А вы и не увидите того, — Элина отложила губную помаду и стала поправлять прическу, — сегодня придет другой.

— Ну, знаешь… — в зеркале было видно, как округлились глаза у Луции.

Но Луция быстро приходила в себя, быстро соображала и столь же быстро сыпала вопросами:

— Ты его отшила, да? Или он тебе сделал ручкой? А новенький? Когда ты успела? Молодой? Не считает зазорным заходить за тобой в парикмахерскую? Куда вы пойдете?

На семь вопросов Элина дала два ответа:

— Молодой. Он взял билеты в цирк.

Байба снова захохотала. Словно сорока разразилась стрекотом. Элина вздрогнула. Может, что-то не так, может, она переигрывает? Роберт сказал ей: ты, главное, не переигрывай, держись натурально, ты же знаешь своих товарок.

Натурально… Начать с того, что она вовсе и не знает их по-настоящему… Знает только их поступки, житейские воззрения, вкусы. Байба — лакомка, а Луция живет одна. И коллекционирует шелковые чулки. Они висят у нее в шкафу как резиновые баллоны, из которых выпустили воздух. Всех мыслимых оттенков. Темные, плотные, с разводами как на дубовых гробах, с выпуклыми пупырышками от застежек на верхнем, непрозрачном ободке; почти малиновые, датские, с крупным узором; бельгийские, вроде прозрачные и вроде бы нет; и еще какие-то, фиолетовые, а если на свет посмотреть, то розовые, тончайшей вязки, натянешь на ногу и нет их, просто летний загар.

Ну, а что она знает еще? Как быть дальше? Времени в обрез!

Выручает ее сама Луция.

— А потом? После цирка?

— Не знаю… К нему нельзя. Наверное, по домам.

— Ну да?.. — В голосе Луции — целое море разочарования. — Ты что, дура?

— А куда прикажешь? — Элина медленно вертит головой перед зеркалом, она все еще занята своей прической.

— Луцинь, — внезапно вступает Байба, — Луцинь, ты сегодня могла бы переночевать у меня.

Но Элина быстро вмешивается:

— Ни в коем случае. Зайти на полчасика после цирка, посидеть, поболтать… Это другое дело. Не забывайте, что он совсем новенький.

— А что с тем, прежним? — спрашивает Байба.

Элина отвечает с коротким смешком:

— Никуда он не денется. Я же не крепостная, правда, девушки?

Ей стыдно за эти слова, но девчонки их принимают с восторгом. Конечно, правда! У них есть право на жизнь, обеспеченную, во-первых, независимую, во-вторых. Верно она сказала, они же не крепостные.

— Сходишь в цирк, а потом ко мне. Чай и пирожные. Это не так уж поздно, где-то около одиннадцати, да? После одиннадцати? Ну, какая разница. Может, и Байба составит нам компанию?

— Ха-ха-ха-ха, — прорывает Байбу. Но она не против.

— Прикуривайте, пожалуйста.

Она поблагодарила его кивком головы, прикурила.

Парень остался стоять рядом с нею, но молчал, не навязывался. Элина незаметно оглядела его. Высокий прямой лоб, нос тоже прямой, но короткий, с продолговатым вырезом ноздрей… Видела она его где-то, что ли? Потом подумала: нет, просто похож на кого-то. И, быстро докурив сигарету, опять поднялась на галерку.

Воздушные гимнасты благополучно спустились с трапеций, великий маг повытаскал все свое кроличье стадо из лоснящегося цилиндра, откувыркались клоуны, оборвалась на высокой ноте музыка, погасли прожектора, на арене потускневшие униформисты торопливо скатывали ковер, стучали откидные сидения партерных кресел, и публика, позевывая, устало гудя, медленно двигалась к выходу.

На улице Элина нервничала, озиралась, вздрагивала и, вытащив сигарету, тут же совала ее обратно в сумочку — не дай бог привлечь внимание!

Мало сказать, что Элина нервничала. Ее раздирали два противоположных чувства — страх и злость. Страх — оттого, что могут пристать, уволочь куда-нибудь, раздеть, ограбить, и страх номер два — вдруг что-то случилось? Но злость пересиливала эти страхи — ввязалась в мальчишескую игру, дала обвести себя вокруг пальца. Луция ждет, как дура, на столе пирожные…

Ей захотелось плакать от бессильной злости. Но до полуночи она ждала. Потом каблуки ее застучали быстро, как пулемет, и тревожно, как больное сердце.

Дача дяди Бонифация была готова к приему гостей. Впрочем, уборку Рената устроила только в кухне и в маленькой комнатке, где всей мебели было — железная койка, простой деревянный стол и два дачных стула с сиденьями из плетеной соломы. Но все равно потрудиться пришлось на совесть, пыли накопилось, не приведи господи!

Ренька была зла. Какого, спрашивается, черта, она должна здесь уродоваться, да еще в воскресенье?! Что она, каторжная? И, главное, ради кого? Ради какой-то белоручки! И разве этим дело кончится? А кто будет продукты возить? Димка, конечно бы, с удовольствием, да не на ту напал. Так Ренька и отпустит его одного! Один раз они с этой фифой уже целовались, сам признался. Хватит! Хорошего понемножку. Да и вообще, какая от нее польза, от этой красавицы? Ну, сперла она этот самый «Минокс», так что же, теперь ей всю жизнь в ножки кланяться? И вот ведь черт, Реньке он про эту дачу никогда и словом не обмолвился, а ради какой-то гимназисточки не постеснялся ключ у дяди выдурить. Хуже того, Реньку к этому делу припутал. Пристал как банный лист — зайдем к дяде Боне, да зайдем. Ну, и затащил ее, ей ведь тоже интересно было на этого дядю взглянуть, премного она была о нем наслышана. В общем-то дядя ничего, даже интересный. Староват, конечно, однако держится фертом. Не угодно ли пани пралине? Пани не возражает против мозельвейна? А пластинки у него какие! Тот еще жук. Димка потом говорил, что дядя от нее в полном восторге остался. Ключ от дачи вручил с таким видом, словно в рыцари Димку посвящал. Все эти поляки, наверное, чокнутые.

И вдруг, отшвырнув половую тряпку, Ренька плюхается на стул и разражается слезами.

Все это представление у дядьки Димка не ради нее затеял. Она там вроде подсадной утки фигурировала. Вот именно — фигурировала! Слово-то какое подлое! Ради нее самой Димка и пальцем не пошевелил бы. Нужна она ему, как же! Он только и печется, что об этой принцессе. Принцесса решила из дому сбежать, а Ренька для нее полы моет.

Вскочив со стула, она бросается лицом вниз на чисто застеленную койку, утыкается лицом в подушку и ревет так отчаянно, как только в раннем детстве ревела от какой-нибудь незаслуженной обиды.

Господи, как ей хочется, чтобы на край кровати присел отец, погладил ее по голове и сказал: дочурка!.. Одно только это слово. Только бы его руку ощутить на затылке. Только бы знать, что он рядом. А потом еще отчаянней разрыдаться от невыразимого счастья.

— Папа! Мамуленька! — почти кричит Ренька и кусает мокрую от слез подушку. — Родненькие! Мне же плохо! Господи, как мне плохо! A-а… Сколько лет уже прошло, и все одна. Ну зачем же вы меня бросили! Не могу я так. Неужто вас и в живых уже нет? Да что же это такое! Не могу я так, не могу, поймите!