Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

— А вы, оказывается, ветреник.

— Да, — грустно сказал Эрик, — я очень опасный человек.

— Что-то человеческое у вас, во всяком случае, проглядывает… А давно вы вхожи в эту компанию?

— Я не вхож в нее. Я живу в доме, принадлежащем матери Гунара. У него оказалось дело ко мне, а у меня к нему.

— Но вы в хороших отношениях с ним?

— Не знаю… До сегодняшнего вечера отношений практически не было.

— И что же вам от него понадобилось?

— Да так… небольшая услуга.

— Не обижайтесь, что я вас допрашиваю. Но мне тоже нужна от него небольшая услуга. И… и я не решилась. Слишком плохо его знаю.

— А доцент? Нельзя это сделать через него?

— Доцент все испортит.

— Как же вам помочь? Может быть…

— Что «может быть»? — спросила она быстро.

— Может быть, с Гунаром мог бы поговорить я?

— Сначала расскажите мне про себя. Вас, кажется, зовут Эрик?

— Да, — сказал он.

Теперь они шли совсем медленно, луна то выскальзывала из-за клочковатых туч, то снова закатывалась за них, и вся безлюдная улица, мощенная шведским камнем, то тихо светилась отраженным светом, то погружалась в непроглядную тьму. Ночь была еще прохладной, но ветер уже потерял свою резкость, а запахи — тлетворную остроту ранней весны; и что-то еще изменилось, но Эрик, занятый своим рассказом, не осознавал, что именно, а дело было в деревьях: когда выходила луна, тени не расчерчивали асфальт линиями голых веток, а густели оперившейся кроной.

Эрик рассказывал долго, сам иногда удивляясь деталям, внезапно всплывавшим в памяти. А Жанна не перебивала, только изредка задавала короткий вопрос, задавала его почти шепотом, словно боялась порвать какую-то нить. Да и он говорил негромко, ночь и безлюдье всегда приглушают голос. Лишь хмель или страх могут вырваться криком в ночи.

Так они дошли до церкви, остановились возле каменных ступеней, и Эрик сказал, что вот и все, не такая уж у него жизнь, чтобы долго распространяться о ней, да и вообще — все это скучно, не интересно, он просто увлекся, пусть Жанна простит его за бессвязное это повествование, но она ведь сама попросила, а его понесло, это оттого, что он выпил у Гунара, ну и так далее…

Но она сказала, хватит, мол, извиняться, ей было очень интересно, Эрик прекрасно рассказывает, если уж кому-то извиняться, так прежде всего ей, это она заставила его заново пережить многое такое, чего не следовало касаться, она же не дура, понимает, как это больно, но уж так получилось, никогда ничего не знаешь заранее…

Тогда он спросил, может ли она, наконец, сказать, какая услуга ей требуется от Гунара.

В это время опять светила луна, и, когда она подняла на него глаза, Эрик опять удивился, какие они огромные и глубокие.

— Да, теперь я скажу. Пропуск мне нужен. В Латгалию.

— О, господи, Жанна! — Эрик даже остановился от неожиданности. — Вы понимаете…

— Понимаю! — резко оборвала она. — Понимаю, что этого сделать вы не можете.

— Да поймите, Жанна! Дело в том, что час назад я сам обратился к нему с точно такой же просьбой.

— Вы едете в Латгалию? — спросила она подозрительно и горько.

— Не я. Но моему другу это необходимо позарез.

— Не везет, — сказала она устало. — Просто чертовски не везет. Вы перебежали мне дорогу. Теперь и самой просить неудобно.

— Клянусь вам, Жанна, что мне этот пропуск действительно необходим. Иначе я бы не обратился к Гунару.

— Мне тоже, — сказала она, — мне тоже необходим.

Эрик прислонился к каменной стене, и лицо у него было страдальческое, он отчаянно тер висок.

— Ладно, хватит переживать.

— Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Давайте встретимся через несколько дней.

Она покачала головой:

— Боюсь, что будет поздно… Но давайте, на всякий случай.

— Здесь же, — сказал он, — у этой церкви. И не через несколько дней, а завтра вечером. Часов в семь, хорошо?

— Ладно, — сказала она. — Завтра в семь… А теперь расстанемся.

— Да что вы, Жанна! Сейчас ведь глубокая ночь. Я провожу вас до дому.

— Нет, — сказала она твердо, — мне отсюда рукой подать. И не вздумайте идти за мной следом. Дайте честное слово.

— Но…

— Никаких но. Честное слово?

— Честное слово, — сказал он грустно.

— Вы хороший парень, Эрик. Спокойной ночи!

Эрик стоял возле церкви, пока не затих звук шагов. Потом медленно двинулся в сторону дома. Его слегка покачивало, и казалось, что перед глазами вертится карусель: лица, лица, музыка, обрывки разговоров… И вдруг как кольнуло что-то — Янцис!

Карусель мгновенно остановилась, и в памяти всплыла та страшная ночь, сразу вытеснив все остальное. Он ускорил шаг, почти побежал, вслух повторяя: Янцис! Янцис!.. Словно бежал к нему, хотя до завтрашнего дня не мог ничего узнать и, тем более, увидеть его.

«Колыма, Колыма, новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Привязалась. И ничего не поделаешь. Он идет и напевает про себя эту идиотскую песенку. Так же, как в школе ее напевал Валерий. Напевал днем и ночью. И смотрел на людей невидящими глазами. Странный был тип. Кое-кто его сторонился.

Школа находилась под Москвой. Школа фронтовых разведчиков.

Обучали. Согласно этому обучению Донат и бродит сейчас по Риге. А Ольга на постоялом дворе. Дрожит, небось, всеми поджилками. Прислушивается. Хватается за браунинг. И молит бога, в которого не верит: «Господи, хоть бы он пришел».

Он — это Донат. Молит, чтобы Донат пришел. Естественно. Ночь уже на дворе. Тьма-тьмущая. Даже у них под Москвой, хотя и там затемнение, все-таки было светлее. А тут, того и гляди, трахнешься лбом об стенку.

Ноги уже не свои. Чужие ноги. Только огромным усилием воли их можно передвигать. Но скоро и воли не хватит. «Холеры, холеры», — твердит Донат, потому что надо же что-то твердить.

Нет, Донат себя контролирует. Все как по расписанию. Улица Двинская номер два. Улица Сумеречная… Потом возле Воздушного моста. Потом на взморье, улица Васарас двадцать три. Далее — Катлакалнс. Адольф Гитлерштрассе. Госпитальная…

Все правильно. Все, все… Только вот данные устарели. Устарели настолько, что если Доната не замели, то, может, и бог есть. Почему бы ему не быть? Должен же кто-то следить за порядком. За человеческой жизнью.

Нет. Не те у Доната отношения с богом, чтобы тот ему жизнь берег. А ведь ходил Донат когда-то в костел. И не по обязанности — просто не представлял, как можно не ходить. У всех католиков так. Они с богом в крови рождаются. Но уж если случится им от него отказаться, то бог для них вроде личного врага становится. Так вот и у Доната получилось. Хорошо, что мать к тому времени померла. Не то ходил бы он сейчас ею навеки проклятый.

Вот у Ольки все просто. О боге она только понаслышке знает. Для нее он не был проблемой никогда. Так у всех, кто при советах вырос. Олька девка толковая. Десятилетка за плечами, а это же — как гимназию кончить. Говорит, что не случись война, в университет пошла бы. Чем черт не шутит, может, и так. Но повела дорожка не в университет, а в ту самую подмосковную школу, куда и Доната направили. Связала их судьба одним шнурочком, намертво связала. А ведь девке едва-едва восемнадцать. И для нее в Ригу попасть это не то что для Доната, который чуть не всю жизнь здесь прожил. Для нее это «глубокий вражеский тыл» и больше ничего. Как если бы, скажем, Берлин или какие-нибудь Афины. И, главное, языка не знает. Правда, в Риге и раньше таких было пруд пруди, а сейчас еще с оккупированных мест понаехали, но одно дело — чистеньким быть, а другое — рацию за собой таскать. Бруверис, с которым она в Ригу въехала, ее за свою батрачку выдал, из Белоруссии, чтобы насчет языка все было естественно. Да и документы у Ольки чистые. Но все равно неуютно девке. Донат это сразу увидел, когда заглянул сегодня под утро на постоялый двор — узнать, добрались они или нет.