Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

Хотя, по сути дела, она еще ничего не видела, ни в чем не разобралась. Город? Город ей не понравился. Больше того, она была глубоко разочарована…

…День занялся пасмурный, и когда стал моросить дождь, а телега загрохотала по городскому булыжнику, то потянулись вдоль улицы удручающе унылые дома — каменные и деревянные вперемежку. Ей показалось даже, что все тут, как в фильме о дореволюционном прошлом. Но потом это ощущение исчезло. Оттого, наверное, что не было здесь, как в фильме, единого стиля — над деревянными нависали каменные, из грязно-серого кирпича или оштукатуренные, но штукатурка отваливалась от них, обнажая точно такой же грязный кирпич, и, в общем, вся улица выглядела отвратительной и унылой.

А потом обнаружила Ольга, что и люди здесь не такие, чем-то очень отличные от тех, что видела она с детства на московских улицах. Что-то неуловимо другое было в их одежде, пусть даже скромной и почти что бедной. Да при чем тут одежда! Во всем их облике было нечто чуждое, и Оля подумала, что теперь уже никогда не спутает «этих» и «своих».

И вдруг она увидела живого фашиста…

Все было опять-таки, как в кино. В тех многочисленных военных фильмах, на которые она бегала в Москве. Фашист был рослый, в серо-зеленой форме, в чуть сдвинутой набекрень пилотке, погоны окаймлены широкой серебряной полосой, на боку огромная кобура из черной глянцевитой кожи. Рядом с ним шла девушка в распахнутом весеннем пальто, с непокрытой головой и что-то быстро-быстро говорила. А фашист улыбался. Прямо-таки во весь рот. И такая это была добродушная, заразительная улыбка, что, не будь на нем формы, Оля наверняка бы улыбнулась тоже. Но тут она мгновенно всем телом сжалась, как забившийся в угол, ждущий удара котенок — в глазах и ужас и отчаянная решимость.

Когда телега поравнялась с этой парочкой, фашист мог бы рукой достать до Оли, но он на нее и не взглянул. Да и чего, собственно, ради стал бы он ее разглядывать?.. Но об этом Оля подумала много позже, после того, как уже десятки солдат и офицеров повстречались им на пути и ни один не посмотрел в их сторону.

Теперь, вспоминая об этом, Оля решила, что в ее затравленности была виновата рация. Рация лежала в чемодане. Чемодан был забросан соломой, но разве не мог любой фашистский солдат остановить их и пошарить в соломе? Что бы она тогда стала делать? Стрелять? Еще несколько дней назад Оля, не задумываясь, сказала бы: да. Когда их обучали в школе — в том числе и стрельбе, — никакого вопроса не существовало. Всаживая в мишень пулю за пулей из своего маленького браунинга, она представляла себе, что это не фанерная фигура, а настоящий живой фашист, и даже зубами поскрипывала. От ненависти. Так что же, поубавилось у нее этой самой ненависти, что ли? Она даже вздрогнула — нет, конечно! Нет, нет и нет!.. Но тогда почему возник этот вопрос? Не оттого ли, что тот, первый встреченный ею фашист, так заразительно, по-человечески улыбался? Или тут надо было копать поглубже? Даже очень и очень глубоко, пожалуй. Но что-то сопротивлялось копанию. Мысль мелькнула — этак и до страха докопаешься. И вообще, все это так запутано…

Ренька сидела за кухонным столом, напротив Доната, и смотрела, как он уплетает оладьи. А он их именно уплетал, и на смену негодованию пришла жалость. Очень уж изголодался человек, а Ренька до слез жалела каждого голодного.

— Это ж надо такому случиться, — не переставая жевать, сказал Донат.

— Чему случиться? — занятая своими мыслями, не поняла Ренька.

— Ну, с родителями твоими. Прямо судьба какая-то.

— А кто же знал, что на следующий день война начнется?

— Небось мамахен отца на поездку подбила?

— Ну и что? — огрызнулась Ренька. — Она, может, всю жизнь мечтала Ленинград посмотреть. Ты вот партийный был, а знал про войну?

— Никто не знал. Оттого все так и получилось.

— Песен надо было распевать поменьше. А то все маршировали да горланили, как первый маршал в бой вас поведет. Вот и повел. Аж до самой Москвы.

— И это было, — сказал Донат. — Много чего было, Ренька. Ты и тысячной доли не знаешь.

Она криво усмехнулась:

— Куда уж мне.

И опять в ней вспыхнула злость против дядьки, который — если не врет — три года отсиживался за печкой в какой-то латгальской деревне после того, как вырвался из окружения. А ведь идейного из себя строил. Чуть ли не первым в рабочую гвардию записался, в сорок первом в партию вступил. Если и забегал к ним, так на минутку, «Краткий курс» ему, видите ли, надо было изучать. И неожиданно для самой себя она спросила:

— Что ж ты в партизаны не подался? Их же в Латгалии, говорят, в каждом лесу как грибов по осени.

— Шкурником считаешь?

Ренька не ответила, и он, помолчав немного, добавил:

— Ты, племяшка, с выводами не торопись. Поспешишь, выйдет шиш.

Она только презрительную гримасу состроила: ей-то что?

Донат доел оладьи, вытер губы несвежим носовым платком, спиной привалился к стене и вдруг спросил:

— Приютить меня сможешь?

Подспудно она ждала этого вопроса, но для себя еще не решила, какой дать ответ: родня родней, а дело не шуточное, и поэтому без излишней деликатности Ренька выпалила прямо в лоб:

— Тебя же здесь каждая собака знает. Сам влипнешь и меня под монастырь подведешь.

— Нет у меня другого выхода, — ничуть не обидевшись, сказал Донат. — Целый день по разным адресам ходил — все дружки погорели. Не пустишь, нам с Ольгой хана. Хотя документы у нас первый сорт. А насчет того, чтобы влипнуть, ты не волнуйся. Мне тоже в гестапо попасть неохота.

Ренька прямо-таки взвилась: какая еще такая Ольга? что здесь, гостиница «Метрополь» или притон какой-нибудь? Да какого черта, и все такое прочее!

Донат усмехнулся, и усмешка эта, горькая и даже болезненная, держалась у него на лице все время, пока Ренька разражалась своими тирадами, а потом он сказал еле слышно и словно бы про себя:

— Девчонка она. Твоя ровесница. Отца убили, мать на той стороне. Случайно мы встретились, и без меня ей — головой да в воду.

— И где ж ты ее бросил? — все еще резко спросила Ренька.

— На постоялом дворе оставил. Но утром попрут нас обоих оттуда.

— Черт-те что! — сказала Ренька. — Ну просто белиберда какая-то. Самая настоящая белиберда.

Расплатился Бруверис, сунул под стол хозяину «подарочек» — фунта четыре копченого сала да бутыль самогона — и пошел запрягать.

Рыжий никак не хотел даваться, вскидывал голову, ржал, бил копытами, обдавая Брувериса жидкой навозной жижей, и всячески показывал, что ему так весело, так весело! Фр-р!..

Всегда этот чертов мерин в городе веселился. А на хуторе то и дело строил из себя мученика и смотрел на мир тоскливыми глазами несчастного каторжника. Зато поглядите на него здесь — голова закинута, как у арабского скакуна, в глазах огонь и пламя, ноздри раздуваются, хвостом по крупу хлоп, хлоп, словно сам себя погоняет…