Збигнев Сафьян - Потом наступит тишина

Раздался телефонный звонок из полка: «К вам едет генерал».

Все, отдых закончился, надевай сапоги. Осталось ли что-нибудь от гуся? Можно было бы угостить Векляра…

Майор многое хотел сказать командиру дивизии, но ему казалось, что дистанция между ними увеличилась. Прежде, в Люблине, с генералом можно было запросто поговорить, теперь же Векляр словно не замечал Свентовца, их беседы не выходили за рамки официальных: «Так точно, товарищ генерал, понял».

Векляр конечно же захотел увидеть позиции с близкого расстояния. Он остановился на окраине Бретвельде, поглядел на постройки и окопы, подошел к позициям ближайшей роты, достал сигареты. Парни окружили генерала, это выглядело как на картине или на фотографии в газете… Высокий, угловатый, в немного примятой пилотке, Векляр глядел на окружавших его людей. Говорил медленно, старательно подбирая слова и так составляя фразы, чтобы их можно было запомнить. Как лозунги.

«Конечно, это тоже следует принимать в расчет, — думал Свентовец. — Каждый из них будет помнить, что разговаривал с Векляром, но беседы генералов с рядовыми всегда одинаковы. Мне казалось, что он может говорить иначе, а вообще-то можно ли как-то иначе?»

«Так точно, товарищ генерал, покажем им, где раки зимуют!», «Так точно, дадим прикурить фрицам!». Они тоже знали, как говорить с генералом, имели заготовленные заранее штампы, выставленную напоказ лихость. А чего они, на самом деле, ждали, что хотели бы услышать от командира дивизии?

«Что скажешь бойцу на передовой?» — подумал Свентовец. Боец приковал взгляд к дальним холмам, из-за которых может появиться враг. Знает, что всю ночь пролежит здесь, закутавшись в холодную шинель, что утром или он пойдет через поле, либо это сделает противник… Что же можно ему сказать? В лучшем случае угостить сигаретой.

Потом генерал заглянул в штаб Свентовца, выпил рюмку мятного ликера, съел кусочек гуся, похвалил. Спросил, не ожидая ответа: «Как вам здесь живется?» Поглядел на Свентовца а его офицеров, а майору все время казалось, что Векляр смотрел словно мимо них, не думал о них, а только «вписывал» их взгляды и лица в свои расчеты. Когда наступила тишина, генерал сказал:

— Надо, чтобы люди поняли, что мы наступаем, добиваем врага. Положение на фронте меняется, условия, в которых сражаются подразделения, оказываются разными, порой они занимают оборону, порой осуществляют трудный маневр. Но если брать в целом: мы наступаем. Отсюда мы будем теснить их на юго-восток… Кольский, — обратился он к поручнику, — я вас помню. Как ваши дела?

— Отлично, товарищ генерал.

— Ну и хорошо. На этом закончим, благодарю вас, майор.

Садясь в машину, он на мгновение задержался и посмотрел на Свентовца повнимательнее, словно наконец заметил его. Майор сочувствовал, что Векляр хочет что-то сказать, подбирает нужные слова, по знал, что он их не найдет.

— Ну что, Свентовец, — наконец сказал генерал, — прав я был тогда в Люблине, когда согласился отпустить вас на передовую?! Вы стали одним из лучших командиров батальонов в дивизии.

— Спасибо, товарищ генерал.

Тот махнул рукой:

— Да я не об этом. Вы в состоянии понять, что сейчас, когда война кончается, мы не можем утратить одного: сознания того, что мы побеждаем. Пусть даже большой ценой. Знаете что… — Не закончил фразы, протянул Свентовцу руку и сел в «виллис».

Майор подумал, что Векляр самого главного так и не сказал. И что он тоже не успел сказать генералу: «Исход войны предрешен, а отдаем ли мы себе отчет в том, какую ценность будут представлять эти люди завтра, после войны?»

Когда машина уехала, Кольский, все еще стоявший по стойке «смирно», спросил:

— Я могу идти, товарищ майор?

— Нет, останьтесь…

Они стояли на краю улицы; было уже темно, только где-то в глубине Бретвельде мигали желтые огоньки. Майор напряг зрение, чтобы увидеть выражение лица поручника. Оно было, как всегда, спокойным и холодным.

— Послушайте, Кольский, — сказал он, — у меня была Ева Крачиньская. Вы знаете, что она у нас в полку? — Он перешел на официальное «вы» и почувствовал, что это придает ему уверенность. — Я считал своим долгом сказать вам об этом.

Кольский на мгновение задумался.

— Знаю, товарищ майор.

— Не удивляйтесь, что я с вами говорю на эту тему. Речь идет о ваших личных делах, но я старше и опытнее вас и мог бы вам помочь. Крачиньская сказала мне, что признала свою вину в том, что участвовала тогда в укрывательстве дезертира. Да… оказывается, вы были правы и в самом деле видели дезертира. Не думаю, однако, что сейчас это существенно…

— Разрешите закурить?

— Курите.

Кольский долго искал сигареты.

— Признала свою вину, — повторил он. — Сейчас… Зачем?

— Так вы ничего об этом не знаете? Ева… Крачиньская, — он поправился, — хочет, чтобы ее наказали.

— Наказали? — переспросил Кольский.

— Это вам кажется странным? Да, она выбрала не совсем подходящие место и время. Буду откровенен. — Свентовец посмотрел на Кольского. — Не знаю, как бы я сам поступил несколько месяцев назад или, скажем, сегодня, будь я на родине. Но здесь… вернее, отсюда, из Бретвельде, эта давняя история выглядит как бы нереальной, выдуманной, касающейся только девушки и вас.

— Товарищ майор, я никак не связан с этим делом. Оно меня не касается, — с трудом выговорил Кольский.

— Не касается вас? Кольский, я с тобой говорю не как с подчиненным. Подумай, ведь девушка пришла в армию ради тебя и ради тебя хочет порвать с прошлым. Я так это понимаю. А может, уже и порвала. Слишком многое нас всех связывает, чтобы помнить прежние обиды… Что, вам так трудно простить? — Он вдруг почувствовал себя смешным в этой роли: командир батальона, мирящий влюбленных.

— Я все понимаю, товарищ майор, но меня теперь ничего не связывает с Евой Крачиньской. Я только удивляюсь ей… — И тихо добавил: — Для меня уже ничего невозможно поправить. Эта девушка когда-то была мне очень близкой, товарищ майор, а потом… — Он махнул рукой: — Простить-то можно, но спишет ли все война?

— Так, может быть, — сухо сказал Свентовец, — вы считаете, что следует возобновить следствие? Передать дело в прокуратуру?

— Нет, я вовсе так не считаю.

— Почему же? Можем подождать несколько дней, пока не прояснится ситуация на фронте, а потом отдать капрала Еву Крачиньскую под суд.

— Нет! — воскликнул Кольский. — Я этого совсем не хочу!

— Почему? Вы дадите показания как основной свидетель и главный пострадавший.

— Я не дам никаких показаний, товарищ майор.

— Почему, поручник Кольский?

— Не знаю, — сказал он. — Прошу, не терзайте меня.

Свентовец замолчал. Слегка улыбнулся, но так, что Кольский этого не заметил.

«Что можно ему еще сказать? Что ты щенок, Кольский, и не понимаешь элементарных вещей».