Станислав Китайский - Поле сражения

И все, конечно, трепались.

Допрашивал Веньку и сам Черепахин.

– Да кого тут? – недовольно бурчал Седых. – Партизаны как партизаны, разбойники и есть. Налетели, хозяина вон поранили, приказчика убили, меня покалечили, денег сколь взяли – и след простыл. Да ишшо солдатов тамошних постреляли. Я говорю – фартовые.

– Ты по порядку давай! – требовал Черепахин.

– А какой туты-ка порядок? Был бы порядок, не было бы такого. Кто-то, видать, стукнул, что у хозяина деньги при себе. Ну и налетели. Зашли в контору, вроде в цене рядиться, и с ходу палить. Тюкнули меня, добро в ребро попала пуля, скользом и вышла, дак всё равно зашибла. Кого упомнишь? Что партизаны, нам уже потом сказали. Перевязали нас да на пароход, река-то вот-вот станет. И на всех парах домой. И то в Жилаговой стояли три дни, пока Александру Митричу не полегчало.

– Много их было?

– Сосчитать разве? Стольких уложили, стал быть, шайка подходящая была. Да и не одна, говорели.

– А может, это и не партизаны, а просто налётчики?

– Мне-то кака разница? Всё равно шкуру зашивать, как драный куль, пришлось. Говорели, партизаны. Про меня так один хрен, что те, что другие.

– Ты сам не болтай и другим накажи: за распространение таких слухов судить будем. А то уже болтают чёрт знает что!

– Так, знамо дело: скажи – вычихнул воробья, завтра скажут целую станицу ворон начихал. Бабье дело!

Хоть ничего и не добился Черепахин путного от Веньки, а разговором остался доволен: понимает народ, что не по пути ему с красными, вот даже бывший комитетчик готов драться с партизанами. Значит, дело большевиков дохлое.

К Александру Дмитриевичу никого, кроме фельдшера, не пускали. Узнав о несчастье, сразу же прибежали встревоженные Черепахины и просидели в гостиной, пока не стемнело. Анна Георгиевна всё порывалась наверх, говорила, что ей можно, что она в Петербурге училась на медицинских курсах, когда началась война, и может помочь раненому. Но старый Машарин только буркнул: «Фершал там. Управится». А Катя и разговаривать не стала, сама бегала с тазами тёплой воды, готовила компрессы, рвала на бинты тонкие батистовые простыни и на все вопросы Анны Георгиевны отмахивалась: некогда.

Потом поочередно побывала чуть ли не вся команда «Ермака». Ольга Васильевна, полагая, что они за платой ходят, выходила к ним в прихожую и говорила, что деньги выдадут в конторе. Мужики обижались, сопели и коротко спрашивали о здоровье Лександра Митрича.

– Доктор говорит, всё будет хорошо, – говорила она, удивляясь и радуясь участию, какого никогда не видела ни к кому из семьи.

Иркутский доктор пожил в доме три дня, заверил Машариных, что дело идёт на поправку, наказал «фершалу», в каких случаях как поступать, и укатил обратно, запретив больного везти в Иркутск, поскольку дороги он не вынесет.

Вопреки предсказаниям доктора, больному становилось не лучше, а хуже. Всё время он горел, бредил. Кормили насильно с ложечки. Катя ни на минуту не покидала брата и даже спать умудрялась в кресле у изголовья постели.

Только на семнадцатый день Александр Дмитриевич пришел в себя. Но ненадолго, попросил простокваши, попил самую малость и опять забылся.

– Ну, не помрёт сегодня, значит, выздоровеет, – ответил фельдшер на вопрос дворника. – Кризис у него сегодня.

Осип перевел себе слово «кризис», как нечто среднее между смертной косой и поповскими ризами, и только головой покачал: ай-яй-яй!

– Здоровый мужик, – сказал фельдшер, – другой на его месте давно бы дуба дал… Или это американское лекарство помогает? Чёрт его знает.

Александр Дмитриевич не умер ни в тот день, ни в последующий. Лежал ровный, восковой. Несколько раз Кате казалось, что он уже отошёл, а прислушается – дышит.

Она успела привыкнуть к его болезни и к жуткой мысли, что брат может умереть, и хотя эта мысль пугала, Катя смирилась с ней и уже могла читать, сидя в своём кресло, и понимать читаемое. Но в то же время она слышала каждое движение, каждое дыхание больного.

Катя дочитывала очередной французский роман, когда послышался голос Саши, не бредовый и хриплый, а осмысленный, живой. Сначала ей показалось, что это во сне причудилось, взглянула – глаза брата улыбаются. Родные зелёные глаза, такие умные, такие добрые…

Прямо с кресла она соскользнула к кровати на колени и со слезами стала гладить его руку…

– Полно, Катенька, полно, встань, – попросил он. – Спасибо тебе. С этого дня дело пошло на поправку.

Катя теперь снова спала в своей комнате и по утрам заходила к нему посвежевшая, весёлая.

– Что я тут молол не в себе? – спросил он её.

– Всякое. Воевал больше.

– Ругался?

– Как грузчик. Я даже маму не пускала.

– Прости, Катюша. В окопах всему научишься. Ты не обращай внимания. Это, как говорят солдаты, для связки слов. Нехорошо… Значит, воевал, говоришь?

– Целый месяц. Кричал, командовал. Звал какую-то Елену Николаевну.

– Она погибла. Это была прекрасная женщина, Катя.

– И ещё большевиком себя называл.

– Добро, что не Юлием Цезарем. Прибредится же! Глупости это.

– Я так и подумала.

Но он увидел, что сестра думала не так.

Он знал, что в бреду болтает о том, что обдумывал накануне. Так было всегда в госпиталях. Так же случилось и в Жилагово, где, очнувшись, он увидел рядом с собой внимательного офицера, слушавшего, видимо, его бред.

Машарин долго вспоминал, где и когда мог видеть этого человека с серьёзным, по-злому умным лицом, пока не признал в нём фронтового большевистского агитатора, младшего офицера по фамилии не то Соколов, не то Коршунов. Офицер, заметив, что Машарин пришёл в себя, встал и наставительно сказал:

– Нельзя тебе болеть – на язык слабина. Болтаешь лишнее. Коновал, который тебе перевязку делал, доложил, что бредишь по-чудному, вроде как большевик. Это я его надоумил выискивать подозрительных. Но мог бы на моём месте быть и другой… Не помнишь меня? Горлов. Подпоручик Горлов. Николай Степанович. Начальником пулемётной команды был, когда тебя под Луцком с самолета ошарашили. Вспомнил?.. Я тогда всё опасался, что выдашь меня. А вот сижу, слушаю – интересно, даже очень! Каким это тебя ветром к нам прибило?

Машарин не ответил.

– Ну, как хочешь. Интересуешься, как я здесь оказался? Да так же, как и на фронте: задание. Да-а. Не здесь задание, там, в действующей армии. А сюда нечаянно: часть сняли с фронта и через всю Сибирь – сюда. Не знаю – на отдых или в ссылку. В общем, так: не смог я там задание выполнить, надо здесь делать. Выздоровеешь, найди меня. Будем вместе действовать. Команда не проболтается?

– Не должны.

– Добро, договорились.

Горлов вышел, дал приказ грузить раненых на пароход и отчаливать.

– Лечись на совесть, ты не имеешь права сыграть в ящик, – сказал он Машарину на прощание. – А ты клизма дырявая, а не сыщик, – накинулся он на вбежавшего фельдшера, – Шерлок Холмс! Думать не умеешь! Господи штабс-капитан такой же большевик, как и я! Мы с их благородием ещё в семнадцатом на фронте ставили этих большевиков к стенке. Понятно? Счастливого выздоровления, господин штабс-капитан!