Станислав Китайский - Поле сражения

– И я того же хочу. Ведь ты же не считаешь меня человеком. Для тебя я хозяин, кровосос. Другие тоже меряют меня на вес кошелька. А вот того, что я тоже человек, никто замечать не хочет.

– Эт как сказать! Ты идёшь по городу, все в дугу гнутся. А я иду – в мою сторону только плюют разно: Кешка Чёрт плетётся! Туты-ка не так чё-то!..

– О разном мы говорим, Иннокентий Серафимович, на разных языках разговариваем. А вот, допустим, вдруг стал ты богатым, миллионами ворочаешь, все в дугу перед тобой, товарищи твои у тебя в работниках, уже не тебя, другого чёртом дразнят, чего бы ты тогда хотел от жизни?

– Чё болтать зря? Даст кто-то те миллион! Копейки не дадут. Чем богаче, тем жаднее – дело известное. Добрых богатых даже в сказках не быват. Никто не видел, чтобы богатый простому добра хотел. Кого уж…

– На вопрос ты мой так и не ответил.

– Отвечать не на чё.

– А Ленину ты веришь?

– Не говорел с ём. Но он за правду, потому как сам из рабочих.

– Из дворян он. Отец штатским генералом был. Тоже, наверное, кланялись дугой. А брата его за революцию повесили. Сам он тоже и в тюрьме сидел, и в ссылке бывал. А теперь всей революцией командует. Как думаешь, почему это он?

– Кого мне думать? Не знаю я. Только не из господ он…

В тот же вечер Александр Дмитриевич рассказал экипажу о путях русской революции, делая упор не только на экономические и политические её задачи, но и на задачи морального преобразования общества.

Деду Игнату больше всего понравился рассказ про страну Утопию, и он никак не хотел смириться, что это только выдумка учёного англичанина. Он донимал и донимал вопросами Машарина и удивлённо качал головой: ишь ты, молодцы ребята! И когда Машарин стал рассказывать о Ленине, старик убежденно заметил:

– Побывал Ильич на этой Вутопии, эт точно. А потом в войну разорили её, должно быть. Как же ты не поговорил с ём, Александр Митрич? Как же так? Я бы не упустил! Стоять почти рядом и не поговореть с таким человеком! Да я бы тут – всех в сторону! Обо всём расспросил бы. Это же не кто-нибудь – Ленин! А ты…

– А врёт он, что Ленин из благородных, – сказал Кешка, когда они с кочегаром спустились вниз, – врёт, не могёт этого быть. Сытый голодного не понимает, а пеший конного. А Ленин и тебя понял, и меня. Врёт пароходчик.

– Пошто ж ему врать-то? – заступился Игнат. – Христос вон Сын Божий, а за бедных пошёл. Всё, паря, от человека зависимо: есть в ём правда, так хоть кто за народ пойдёт, а нет – так последний бедняк и пролетарий своего же брата за кусок продаст и живьём сожрёт. Александра Митрич, хоть и учёный, и машаринский сынок, а понять умеет. Голова! Врать ему резону нету. Из тюрьмы тоже передали, что человек он верный. Вот только по бабьей части слабоват.

За время поездки было сделано главное: создан костяк будущего партизанского отряда. Выступление планировалось на весну, когда лес и укроет, и накормит людей. К тому времени каждый из группы должен подготовить для вступления в отряд не меньше десяти человек – это была бы уже сила. Венька Седых вызвался за зиму завезти в тайгу продовольствие – муку и соль, – сколько можно будет. Он охотник, ему везде дорога. «А мяса в тайге полно, – сказал он. – Два патрона и неделю – во!» Хуже было с оружием, но Машарин надеялся что-нибудь придумать.

Командиром будущего отряда назначался Седых, его заместителем Стунджайтис, Машарин должен по-прежнему быть в стане врага и оттуда руководить общим ходом восстания. Остальные определялись командирами отделений. Один только дед Игнат остался без должности.

– Хрен с ём, – согласился он, – будем, как велено, с Нюркой покойного Петра Анисимовича шестерить у вас.

– Не шестерить, а быть связными, – поправил его Венька. – Курьерами, адъютантами по-военному.

За два месяца люди овладели оружием, получили сведения по тактике боя и некоторую политическую подготовку. Капитан Стунджайтис доходчиво объяснил принцип конспирации при создании групп.

– А чё таиться? Чужих брать не будем.

– Чужие не предают, предают толко свои, – отвечал проверенной истиной латыш. – Поэтому ни одна группа не должен знать о людях другой группы. Кто меншэ знает, болше молчит.

Стунджайтис был не такой уж букой, как показалось Игнату Тарбееву. Невысокий, плотный, молодой лицом и совершенно седой – седой до голубизны, до сияния, он не выходил из себя, даже когда злился. Море с детских лет приучило его к немногословности и собранности, а каторга завершила гранение характера – упрямого, скрытного.

До пятого года он служил на балтийских каботажных судах, был причастен к эсеровскому заговору и после провала его оказался в Нерчинске. Пожизненная каторга. Выяснилось, что предал их один из руководителей организации, и Стунджайтис с присущей ему категоричностью стал остерегаться своих бывших товарищей. На каторге держался особняком, не вступая в политические дискуссии, и всё свободное время просиживал над шахматной доской. Играл он сильно, но частенько проигрывал лысому эсдеку с печальными семитскими глазами. Эсдек был человеком деликатным, в душу Стунджайтису не лез, но раздражал его за игрой ручейком «ррреволюционных» фраз. Пешки он именовал крестьянами или пролетариатом, коней – казачьими сотнями, короля – нашим обожаемым монархом, ферзя – Государственной думой… И если партия была длинная, он успевал наговорить целые тома «начального марксизма». Стунджайтис молча терпел странную манеру партнёра, но перебороть отвращения к фразе так и не смог.

Когда Февральская революция освободила его от каторги, он решительно отказался от партийного эсеровского билета.

– Вы что, на убеждения в шахматы играли? – спросил его бывший товарищ по организации. – Видно, проигрались намного вперёд. Мы с вами незнакомы больше.

– Как, Карл Карлович, вы отказываетесь поддержать нашу меньшевистскую программу? – удивился партнер-эсдек. – А мне казалось, вы согласны со мной… Жаль, что теряю такого партнера.

– Ви со всеми играетэ, – успокоил его Стунджайтис, – ви и с революцией играетэ. Для меня игры не надо.

В Приленск беспартийный латыш прибыл заработать немного денег и уехать в родную Латвию, где его уже никто не ждал, кроме хмурого моря с большими валунами на берегу. Жил он тихо, работал сначала матросом, а потом Оффенгенген назначил его капитаном. Приленцам он нравился тем, что никогда не повышал голоса и даже в «матюгалку» не кричал, а говорил ровно, и его слышали. В политику не вмешивался. Приход к власти большевиков и свержение их принял равнодушно, будто его ничего больше не интересовало. Но после расстрела заключённых латыш переменился. Когда на пристань пришёл эсер из местных учителей с докладом о политике меньшевистско-эсеровского Временного Сибирского правительства, Стунджайтис в ответ на его фразу о торжестве справедливости вдруг, к удивлению всех, крикнул, что он не признает такой справедливости, которой в подручных ходит зло и смерть.