Станислав Китайский - Поле сражения

Фельдшер онемело таращил глаза: как так – только что в бреду этот раненый поднимал полк за власть Советов, а оказывается, он штабс! Или это, может быть, его, фельдшера, нарочно проверяли? Слава богу, обошлось. Фельдшер сам ухватился за ручку носилок и помог отнести Машарина на пароход.

Сейчас Машарин тепло вспоминал товарищей, благодаря которым остался в живых, но рассказать о них Кате всё он не мог, просто не имел права.

Команда «Ермака» комплектовалась из людей, рекомендованных кочегаром Игнатом Тарбеевым.

Обсуждая с Машариным кандидатуры, Тарбеев обязательно в каждом подчёркивал какой-нибудь изъян:

– Демид парень крепкий, коренной, его ишшо в двенадцатом годе на прииске стреляли, да не дострелили как-то. Надёжный парень, но уж вертлявый больно, глазам-то так зырит, чё бы спереть. Третьево года у заезжего гулевана сапоги сташшил, добрые сапоги, до сёдни таскат… Венька-то? Венька и вовсе дурной. Матерщинник, слова путнего не скажет и забутылить могёт. А так мужик себе на уме, любого под себя подомнёт. Ему бы командиром каким, у-уу! – лихой командир бы вышел. А то и выйдет, а?.. Капитан-то? Латыш энтот? Его Венька шшупал, а вышло, что он Веньку обшарил. Хитёр! Из каторжных он, а не из беженцев. С девятьсот пятого году в Нерчинске трубил. Скрыват только. Вроде ничё он, но подходу требует. Ходил я с ём по весне в Усть-Кут. Кромя командов полтора слова от него и слыхивал. Сказывают, ишшо вороны учёные так разговаривают – через год по слову… Мотористом Кешка Чёрт пойдёт. Машину знат, как ложку с чашкой. Но злющий, что твой хорёк. И не надо ему, а укусит. И бабу его взясти придётся стряпкой, без неё изведётся, ревнивый, а там и посмотреть-то не на чё – кожа да кости, тьфу!

– А сам ты, Игнат Гордеевич, святой, что ли?

– Я-то? Какой святой? Я, еслив хошь знать, таким варначищем был, куды с добром! Годы, как гальку обкатали, круглым сделался, сереньким, а палец в рот не клади – с рукой отхвачу. Святых ноне нету, чё говореть.

– Так зачем же людей сволочить?

– А затем, чтоб ты, Александр Митрич, знал, кому чё сказать, а чё и за зубам подержать следоват. Баба, та, к примеру, и вовсе ни хрена знать не должна. Хоть она и жена Кешкина, и особой степенная, а всё баба: в сердцах хоть чё взболтнёт. Потом хватится – ах, дура я, дура! Вестимо, дура. Потому и не знай ничего!

Путь по Лене длинный, тягучий. Пристань от пристани далеко, не докличешься. Работы на борту, считай, никакой, даже придирчивый Стунждайтис не всегда находил, чем занять мужиков, хотя терпеть не мог скучающих на судне, и только тем занимался, что выискивал каждому занятие.

– Кого ждём? – спрашивал Кешка Седыха. – Винтовки в руках, патронов хватает, денег у хозяина, хоть топку имя кочегарь – стукнуть гада, и концы в воду. А потом в лес.

– А кого ты зимой в лесу делать станешь? Лапу сосать? – хмурился Венька. – Видал солдат на пристанях? Они тя, как козла паршивого, выследят. Да и кого навоюешь вдесятером? Только ж… пу смешить, дык она и так смешная.

– Так народ же повалит к нам!

– Хрен народ повалит. Повалил! Его, гада, битюгом от бабы не оторвёшь. Не знашь нашего мужика, чё ли? Ему всё готовенькое подай!

– Ты, Кена, энти разговоры брось! – поддерживал Веньку Игнат Гордеевич. – Придёт время, дадут команду. А пока наше дело ждать.

– Ждать! – орал Кешка. – Кого ждать? Когда те ишшо винтовку дадут? Жди!

– Дадут, – успокаивал его Седых. – Я те цельную пушку всучу. А пока помалкивай.

– Ты, Кеша, чисто баран ошалелый! У людей так не делается. У людей всё по уму, все одной верёвочкой связаны. А ты – в лес! Опеть же, бабу куды денешь? В лес возьмёшь? Так её, глядишь, там на безбабье отобьют у тебя. А дома оставишь, так она те солдатенков полдюжины понатаскат, успевай считать только…

– Ты, дядя Игнат, энти шуточки про себя подержи! Я дело говорю.

– А коли дело, так слухай, чё те говорят! Енерал какой! Поди, и поумней тебя имеются. Старшой скажет когда, даст команду. У него голова – не твой котелок.

– Чихал я на твоего старшого! Хлестану вот которых, сам себе старшой буду!

– Ну, еслив ты такой самостоятельный!.. А я-то, дурак, за него поручился. Свой, говорю, парень. Думал, ты с головой, хоть и не шибко чижолой. На хрена я тя взял? Дурак, не стоило…

– А здесь так уж все свои?

– А ты как думал? Думашь, вон тот же Венька за рублем погналси? Или вон Аким? Он отродясь воды боится, второй день блюет. Надо – поехали! Подбирали парнишек с замочком на губах.

– Так чо, и капитан свой?

– Латыш за политику все тюремные академии прошёл, тринадцать лет оттрубил, а ты – пальнуть! – сказал, не глядя на Кешку, Седых и сплюнул за борт. – Каждый вояка, хоть за штаны сзади держи! Умников поразвелось.

– Сам шибко умный! – огрызнулся Кешка. – Так капитан, стал быть, и есть старшой? Какого же он над ними изгаляется – машина чистая, о! Он пальчиком её! Палубу три раза на дню драить!

– Ты бабе уж куда свой, а сколь разов лупил, что не хозяйка? Порядок должон быть. А за старшого у нас Александра Митрич. Большевики его сюды послали. Понял? Только бабе не болтани.

Кешка ничего не понял. Пароходчик – и вдруг старшой! Сколь помнит себя Кешка, всегда он горб гнул, чтоб этот дармоед мог в своих Петербургах фифочек в шампанском купать. А теперь он – старшой! Потеха…

Вступать в спор с мужиками Кешка не стал, но к хозяину начал приглядываться особо и не верил ему ни в одном слове. Позднее, когда Машарин рассказывал о войне, о революции, о непременной победе трудящихся, Кешка старался, как мог, подковырнуть его, но удавалось это редко.

– Вот ты всё знашь, – пошёл как-то Кешка в открытую, – а я тёмный, на палубе редко бываю, не то что по столицам разным. Вот, говорят, свой ты, мол, свой. И сам ты хошь таким казаться. В машину ко мне лазишь, Игната папиросками угощашь, про революцию поёшь… А еслив разобраться толком, то какой ты мне свой? Ты хозяин, я работник. Ты вон в крахмальной сорочке франтишь, а я из промасленной робы не вылезаю. Те барыши, мне шиши! Какие же мы свои к едрене-фене? Какой такой интерес ты к нам имешь? Не пойму!

– Спросить можно и по-другому, незачем зубы показывать. Я и не таких скандалистов видал. Впредь разговаривай сдержанней, – одёрнул его Машарин. – Что касается барышей, то они не мне пойдут, а революции. Люди мы с тобой действительно разные. Тут ни моей, ни твоей вины нет. А в том, что нам с тобой по пути оказалось, нет ничего странного.

– Волк козе товарищ, только когда от огня вместе бегут.

– Верно. Вот и считай, что мы вместе от огня бежим. Вернее, боремся с одной бедой. Ты хочешь, чтобы у тебя была чистая сорочка, а я – чтобы совесть чистая была, то есть оба хотим людьми быть.

– Сорочка дело десятое, – сказал Кешка. – Надо, чтоб справедливо было. Чтоб никакая сволочь меня в рыло не тыкала. Чтоб за человека считали.