Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Солдаты были на пределе своих сил, некоторые засыпали прямо на огневом рубеже, стоя, опершись на оружие, из которого только что вели огонь. Поэтому, как только связисты исправили изорванный взрывами кабель, в казармы пошли донесения об обстановке и просьбы о смене для отдыха, хотя бы на несколько часов. Эти донесения майор Сухарский выслушал с хмурым неподвижным лицом. Записал в блокнот, сколько раненых, и приказал немедленно направить их в казармы. Раненых было в два раза больше, чем накануне, и первая, самая главная, линия обороны стала значительно слабее. Кроме этого, из первой вартовни сообщали о серьезных повреждениях, причиненных перекрытию и одной из стен, а капрал Грудзиньский просил смены или пополнения. Он обосновал свою просьбу тем, что опасается ночной атаки, а в наблюдателях, которые могут заснуть у амбразур, не уверен.

— Я ни в ком не уверен, пан майор, ни в ком, даже в себе, — говорил он по телефону охрипшим, прерываемым кашлем голосом. — Глаза слипаются сами собой. Нам бы хоть немного поспать, а потом мы могли бы воевать хоть три дня.

Лицо майора передернулось: сколько бы он дал, чтобы иметь возможность удовлетворить просьбу, но должен был отказать. Приглушенным голосом он сказал:

— А кем я вас, Грудзиньский, заменю? У меня в казармах нет ни одного человека, который здесь не был бы нужен и смог бы пойти к вам. Ничем не могу вам помочь. Попробуйте спать по очереди. Вы понимаете меня? У меня никого нет…

Он и сам в течение этих четырех суток тоже не спал. Однако мог задремать на несколько минут, напиться воды, а там ее ждали до наступления ночи, когда посыльные под покровом темноты смогут добраться до пунктов снабжения. Ему не надо было стоять на посту и наблюдать, не появились ли из-за деревьев немцы, которые вот уже третью ночь подряд применяют тактику неожиданных ночных вылазок в надежде, что, может быть, эта горстка измученных, смертельно уставших поляков, с которыми ничего не смогли сделать ни артиллерия, ни минометы, наконец не выдержит.

— Понимаю, пан майор…

Капрал, конечно, старался произнести эти слова нейтрально, но Сухарский уловил в его голосе разочарование. «Да, — думал он, — если командиры просят о смене, положение их чрезвычайно тяжелое». Он был уже более двадцати лет офицером и считал, что хорошо подготовлен к боевым действиям в качестве командира какого-нибудь подразделения, но действительность опровергла его расчеты. У него были только пулеметы и гранаты, а вести борьбу ему приходилось чаще всего против артиллерии и авиации! Ему никогда никто не говорил, что должен делать командир, у которого нет никакого резерва и который поэтому не может сменить солдат, ведущих беспрерывный бой вот уже почти девяносто часов, не имея при этом даже нормальной горячей пищи. Наконец, его никто не учил тому, как спасать жизнь раненым солдатам без полевого госпиталя, имея лишь ножницы и перочинный нож вместо хирургического инструмента, а из медикаментов аспирин и йод из аптечки, Ему никогда никто не говорил, как поступать, если некуда эвакуировать людей с гангреной.

«Бессилие, это, пожалуй, самое тяжелое чувство, которое труднее всего преодолеть», — думал майор. Он мог бы с гордостью подытожить результаты четырехдневной неравной борьбы, считать себя победителем. Но как продолжать сопротивление в будущем, в условиях, ухудшающихся с каждым часом? Он еще раз заглянул в блокнот, в который заносил численность потерь. Они уже достигли одной четвертой имевшихся у него сил, а те солдаты, которые не были ранены, смертельно устали.

Телефоны замолчали. В радиокабине воцарилась тишина. Майор молча курил. Невидящим взглядом он смотрел прямо перед собой, долго взвешивал мысли, прежде чем остановился на той, последней, которую до сих пор гнал прочь. Прежде чем принять какое-то решение, он должен убедиться в том, что ему не осталось ничего другого, кроме одного. Его удручал уже сам факт, что он должен решать эту проблему, но он был командиром, и никто не мог снять с него бремя ответственности. Как командир, он должен был думать об этом, должен был учитывать эту возможность.

— Сержант, поищите какие-нибудь сообщения, — сказал он, но не услышал обычного «слушаюсь». Расиньский спал, опустив голову на край стола. Майор некоторое время колебался, перед тем как дотронуться до плеча парня. Его пришлось основательно потрясти, прежде чем он проснулся. Подофицер подскочил в своем креслице, очень смутился и попытался что-то сказать в оправдание. — Все в порядке, — мягко произнес майор. — Поищите каких-либо сообщений.

Варшавская радиостанция передавала церковную музыку.

— Подождем, пан майор?

— Нет, поищите другие станции.

Ловкие пальцы Расиньского миновали волну Познани, которая уже давно молчала, и начали искать Краков. Из приемника доносились обрывки иностранной речи, музыка, потом тихий свист.

— Краков, пан майор.

Он посмотрел на командира растерянным беспокойным взглядом, но Сухарский сказал:

— Вы могли ошибиться.

— Нет, пан майор. На этом месте Краков. — А затем поправился: — Был Краков.

— А Катовице? — спросил Сухарский, хотя почти был уверен в ответе. За окружающим их кольцом немецкой блокады творилось нечто удивительное. Одна за другой рвались нити, соединяющие их со страной, умолкали голоса, над все большей территорией страны воцарялась зловещая, пугающая тишина.

— Вот Катовице, пан майор.

Свист в динамике повторился, и оба, офицер и подофицер, переглянулись. Они первые поняли то, что понять было невозможно. Свою судьбу.

— Поискать немецкие станции?

Майор молча кивнул, и в тот же миг из приемника грянула бравурная музыка, веселая тирольская песня, а потом оживленный голос диктора начал перечислять названия занятых в этот день польских городов. Сухарский, слушая, смотрел на карту, висевшую на стене, и чувствовал, как у него сохнет во рту.

Время 23.00

Он обошел уже все позиции, как и всегда перед полуночью, и вошел в госпиталь. Здесь была ужасная духота. Вентиляторы не работали: осколками снарядов были побиты лопатки, и они не вращались. Он осмотрел помещение. Света тоже не было, кое-где стояли свечки. Около одной из них старый каменщик Складницы Кароль Шведовский подкачивал бензиновый примус, который уже начинал гореть голубоватым пламенем.

— У них все время жажда, а простую воду им давать нельзя. Сейчас будет чай. Может быть, пан майор выпьет стаканчик? Или горячего молока? Могу подогреть.

— Нет. Если осталось, то лучше холодного.

— Есть, есть. Михаловский только что принес.

Они говорили тихо, но раненые услышали голоса и подняли головы. Кто-то из темноты спросил.

— Какие вести, пан майор? Наши уже подходят?