Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

— Я повторяю свою просьбу, пан майор.

Голос у него теперь был на тон выше. Сухарский прекрасно понимал его. Хмурое лицо капитана говорило о том, что он все предвидел и теперь хотел четко выявить свою позицию, прежде чем что-нибудь будет решено, что продолжать оказывать сопротивление не только дело возможное, но и вполне осуществимое и что следует говорить только о том, как это лучше делать, и больше ни о чем. Он впился в лицо командира, а майор ответил ему неожиданно проникновенно.

— Спасибо тебе, Францишек, но я не могу с этим согласиться. Ты нужен здесь.

Сухарский специально прибегнул к этой неуставной форме. Ему хотелось, чтобы капитан воспринял это совещание как желание командира посоветоваться с наиболее опытными офицерами Складницы, обсудить вместе с ними положение, чтобы помочь ему принять правильное решение.

Войдя в это слабо освещенное помещение и увидев лица офицеров, Сухарский не рассчитывал на то, что его намерение сразу же встретит одобрение. Но он полагал, что смертельная усталость, трагизм положения, отсутствие надежды на помощь заставят людей призадуматься над проблемами дальнейшей обороны. Между тем он уже почувствовал, хотя и слабое, но вполне ощутимое сопротивление молчащих подчиненных, а его заместитель почти открыто высказал протест. Неожиданно майором овладело чувство большой гордости: он командует такими солдатами. Но надо продолжать.

— Приказ, который нам был дан, выполнен полностью. Двенадцать часов, которые мы должны были продержаться, давно прошли, и нам нужно решить: продолжать борьбу или капитулировать.

Наконец это слово было произнесено, и в подземелье воцарилась мертвая тишина. И вдруг раздалось громкое и решительное: «Нет!»

Домбровский окинул взглядом лица и, прежде чем сесть, добавил уже более спокойно:

— Лично я против капитуляции. — Теперь он смотрел на Сухарского, и майор с огорчением заметил в его взгляде неприязнь. Сухарский кивнул капитану Слабому и приказал описать положение раненых. Когда врач кончил, Сухарский хотел взять слово, но снова раздался голос Домбровского:

— Положение раненых не может стать причиной нашей капитуляции. На войне всегда были и будут жертвы. В конце концов, опасно только состояние поручника Пайонка, а он, я уверен, не хотел бы, чтобы мы из-за него сдались немцам.

— Вы не врач, капитан, — несмело вмешался Слабый. — Состояние поручника Пайонка почти безнадежное, а всех остальных — угрожающее. Условия, в которых мы находимся…

— Это военные условия, и вы должны об этом помнить! — Домбровский повысил голос. — Солдаты ни на что не жалуются.

— Это правда. Но живут только надеждой.

— А вы не надеетесь?

Капитан Слабый развел руками.

— Вам известно положение? — ответил он вопросом.

— Какое? — возразил Домбровский. — То, которое рисуют немцы, или истинное? Вы хотите, чтобы я поверил, что противник под Краковом, Познанью и Быдгощью, что мы отступаем по всему фронту? Верить этому вздору? Наши бьются, наши уже в Восточной Пруссии, и они помогут нам.

— А в то, что Поморье отрезано, в это вы тоже не верите?

Капитан заколебался на мгновенье: обстановка, конечно, вызывала сомнения, но сейчас он предпочитал говорить об этом только с самим собой. Среди окружающих он должен был выглядеть уверенным в победе и поэтому стремился заразить их своим оптимизмом, хотя иногда это выглядело искусственно. Его поражало и возмущало поведение майора. Правда, после последней беседы с Сухарским он подозревал, что майор далеко не убежден в целесообразности дальнейшей обороны, но предполагал, что майор высказал тогда свое особое мнение и никогда не решится огласить его официально как командир Складницы. Однако он сделал это, и Домбровский почувствовал, что этот человек, которого он до сих пор так ценил, считал образцом командира и который в первый день войны так понравился ему, стал вдруг иным, он изменил самому себе, проявил слабость, пытаясь навязать им свое решение. Вот почему Домбровский решил показать, что у него нет никаких сомнений и что все немецкие сообщения он считает блефом. И поэтому на вопросы врача он ответил, что не верит в то, что Поморье отрезано. И поэтому, когда майор стал обсуждать положение на фронте и подчеркнул, что противник подходит к Кракову и Лодзи, капитан поднялся с места, подошел к двери и, прежде чем открыть ее и демонстративно захлопнуть, резко бросил:

— Капитуляция — это предательство.

Сухарский не задержал его, не приказал остаться. Он только долго смотрел на захлопнутую дверь, а потом обвел взглядом лица сидящих. Поведение Домбровского произвело на них ожидаемое впечатление, но он не имел права считаться с этим — он был командиром и должен был решать сам. Он лишь стремился к тому, чтобы его приказ, если он отдаст его, был хорошо понят. И поэтому сказал:

— Капитуляция вопреки тому, что сказал капитан Домбровский, предательство только в том случае, когда сдается часть, которая еще не выполнила приказа и может продолжать бой. Мои солдаты выполнили свой воинский долг до конца. Поэтому я готов прекратить оборону, если вы признаете, что дальнейшее сопротивление превосходит возможности наших людей.

Первым отозвался Пётровский:

— Боеприпасов, пан майор, у нас еще много.

Он назвал количество. Сразу после него слово взял поручник Гродецкий, а вслед за ним сержант Гавлицкий. Оба высказали мнение, что следует продолжать борьбу, поскольку данные немецкого радио наверняка преувеличены, а то, что Поморье отрезано от страны, не так уж страшно, поскольку польские войска вступили в Восточную Пруссию и ведут оттуда наступление. Только капитан Слабый придерживался мнения, хотя и не говорил об этом в категорической форме, что, учитывая положение раненых, следует подумать о прекращении сопротивления. Затем наступила тишина. Взоры собравшихся были обращены на Сухарского.

Командир еще некоторое время обдумывал решение и наконец сказал:

— Благодарю всех. Будем обороняться. До тех пор, пока хватит сил.

Ц. Ланге «Освобождение Данцига»:

«Штурмовые группы саперного батальона, поддерживаемые огнем штурмовой роты, вышли на указанные им рубежи. Они взорвали несколько строений и вернулись. Предусматривалось проводить подобные действия ежедневно, до тех пор, пока оборона Вестерплятте не будет сломлена».

Хуго Ландграф, радиорепортер:

«Как только был открыт огонь, можно было невооруженным глазом проследить за полетом мин. Их было видно в высшей точке полета, где они, казалось, задерживались на мгновенье, как хищные птицы над добычей, чтобы затем свалиться на территорию Вестерплятте тяжелыми черными глыбами. Раздавался мощный взрыв. Прежде всего огонь велся по казармам… Не расставаясь с микрофоном, я добрался до наиболее продвинувшихся вперед постов. Они лежали за баррикадой из тяжелых балок, железных рельсов и земли, сооруженной ночью и перегородившей вход на Вестерплятте. Отсюда я наблюдаю и передаю репортажи, видя перед собой опустевший и искалеченный снарядами лес… Наша машина для работников прессы подъехала к самой баррикаде. У лейтенанта Бёзе был девиз: как можно ближе к противнику. Однако офицеры быстро отправили его на приличное расстояние, так как никто не имел большого желания снова вызвать огонь противника».