Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Кренгельский кивнул, тронул поручника рукой.

— Наступают из Пруссии, — сказал оп с усилием. — Через несколько дней должны войти в Гданьск.

Он быстро отвернулся и пошел к выходу. Больше он не мог вымолвить ни слова. В дверях его задержал Шведовский. Он сунул ему в руки полбуханки хлеба, кусочек сала и бутылку чая.

— Съешьте горячего, пан поручник. Возьмите, пожалуйста, для ребят в окопе.

Время 20.00

С наступлением сумерек в казарму начали переносить раненых с постов и из вартовни. Майор Сухарский стоял у широкой воронки, где совсем недавно были ворота, и смотрел на эту печальную процессию, трагичное свидетельство круглосуточной обороны. Обстрел, начатый немцами на рассвете, длился за исключением небольших перерывов до вечера. После обеда в течение четырех часов немцы проводили сильную артиллерийскую подготовку, ведя огонь из всех сухопутных батарей и корабельных орудий. Затем противник пошел в атаку, а когда ее отбили, начал вновь вести беспокоящий артиллерийский огонь. Из докладов следовало, что в результате немецкого обстрела была серьезно повреждена первая вартовня и вновь — вторая. Майор сам обошел казарму, увидел новые проломы в стенах, повреждения межэтажных перекрытий и обвалы в крыльях здания. Как много раненых — он теперь видел сам, наблюдая, как санитары вносят их в помещение, откуда капитан Слабый вместе со Шведовским и Михаловским переносили их в подвал. Первая линия обороны была ослаблена и могла быть в любую минуту прорвана. Майор все время думал об этом и каждый раз удивлялся, что очередная атака немцев оканчивалась для них безуспешно. Если бы этот бой велся по карте или на макете, он давно бы уже закончился, ибо невыполнимым был уже первый приказ о двенадцатичасовой обороне. Между тем она длилась уже почти сто двадцать часов, десятикратно превысив требование приказа. Если бы все это происходило во время теоретической штабной дискуссии, у него не было бы никаких шансов — слишком велико было превосходство противника; участники дискуссии, подсчитав огневые возможности обеих сторон, количество солдат, принимающих участие в бою, вынуждены были бы констатировать, что у майора уже не должно быть ни одного подразделения, способного оказывать сопротивление, некому удерживать позиции, разбитые снарядами тяжелой артиллерии.

И у него действительно никого не было. Командиры уже не просили помощи, не требовали замены, хотя, будь их люди даже из стали, они все равно должны были свалиться после стольких дней и ночей без отдыха. А люди держались и дрались с еще большим ожесточением, чем в первый или во второй день, и если майор еще что-либо подсчитывал, то это степень их мужества, и если еще что-то вызывало его удивление, то только их нечеловеческая выдержка. Но он был командиром и обязан был думать и о том, что существует предел человеческим силам. Глядя на раненых, вынесенных с поля боя, и думая о тех, кто остался на позициях, он уже в который раз задавал себе один и тот же вопрос, что предпринять.

Нет, он не был в положении командира, которому следовало вдохновлять солдат, призывать их к выдержке, прибегать к приказам и угрозам. Напротив, это их воля, мужество и преданность поставили его перед одним из самых трудных выборов: подписать капитуляцию, спасая жизнь этих людей, или биться до последнего солдата, до последней капли крови.

Именно этого хотел его заместитель. Со вчерашнего вечера он явно избегал с ним встреч и вел себя подчеркнуто официально, демонстративно представляясь ему каждый раз, когда майор появлялся на командном пункте, где Домбровский торчал день и ночь. Казалось, что силы его неисчерпаемы. За последние сутки он не сомкнул глаз, высылал караульных, посылал людей с боеприпасами на огневые рубежи, принимал рапорты и приказывал. Он делал только то, что входило в его непосредственные обязанности, но с какой-то удвоенной энергией, как бы желая убедить командира в том, что оборона вступила в новую, более активную фазу, она не ослабевает, и поэтому отказ от нее был бы непростительной ошибкой. Сухарский болезненно воспринимал его реакцию. Он решил в подходящий момент поговорить с Домбровским. И хотя он не был обязан объяснять подчиненным мотивы того или иного решения, он считал создавшееся положение исключительным, а кроме того, отношения между ним и капитаном выходили далеко за рамки чисто служебных и официальных…

Его размышления прервал мат Бартошак с поста «Лазенки».

— Случилось что у вас? — спросил командир.

Это было первое, о чем он подумал, но солдат успокоил его:

— Никак нет, пан майор. Я хотел поговорить с вами.

Они отошли в сторону. Беспокойство не покидало майора. Он уже не надеялся на добрые вести, и потому чуть было не потерял дара речи, когда Бартошак сказал ему:

— Прошу вас разрешить мне, пан майор, отправиться вплавь в Гдыню.

Заметив недоумение на лице майора, он быстро добавил:

— Я хорошо плаваю, пан майор. Всегда участвовал в заплывах из Гдыни в Хель и один раз даже был третьим. Не утону, ручаюсь. Выдержу.

Он бил себя рукой по широкой груди, а майор смотрел на него и ничего не понимал. Потом промелькнула мысль, что вот нашелся один, который не против спасти свою шкуру, но в следующий момент признал свою догадку неразумной. Если бы мат замышлял побег, зачем ему было идти к нему? Ускользнул бы втихую ночью, если он действительно такой хороший пловец.

Поразмыслив, он спросил его:

— А зачем вам в Гдыню? Что вам, Бартошак, взбрело в голову?

— Я мог бы доставить донесение, пан майор. Заверну его во что-нибудь непромокаемое и отдам командованию флота. Узнают, как тут у нас, может, пришлют помощь или миноносцы, чтобы забрать нас.

— Как ты до этого додумался?

— Люди говорят, пан майор, что мы отрезаны и не можем ничего о себе сообщить, так как шифры сгорели. Вот и подумал я, что надо попробовать. Я мог бы поплыть прямо сейчас. Только маслом натрусь и готов.

Сухарский сделал шаг вперед и обнял солдата за плечи: он не мог удержать этого порыва, не сумел скрыть дрожи в голосе, когда сказал:

— Спасибо тебе.

— Вы согласны! — обрадовался Бартошак. — Сейчас сбегаю за маслом…

Он уже собрался идти, но заметил, что майор отрицательно покачал головой.

— Не могу я этого разрешить. Послал бы тебя на верную смерть.

— В том заплыве я был третьим. Я доплыву. Клянусь, пан майор, доплыву.

— Тебя обнаружат и пристрелят.

— Я знаю море. Не дамся я им.

Что же, Бартошаку мог удаться этот смелый рейд, но майор не видел в нем необходимости. Командование обороны побережья хорошо знало положение на Вестерплятте, и если здесь, в Складнице, хорошо была слышна артиллерийская канонада в районе Редлова, то разрывы снарядов орудий линкора доходили и туда. В Гдыне было известно, что Вестерплятте еще борется, но его гарнизону не было оказано никакой помощи, так как, по-видимому, это было невозможно. Войска, окруженные в том районе, тоже вели ожесточенные оборонительные бои и не могли предпринять наступательных действий, так как не имели для этого сил; они сами надеялись на армию «Поморье», которая, как гласили немецкие сообщения, оставила Быдгощ и отступала на восток. В таких обстоятельствах посылка мата с донесением о трагичном положении гарнизона не имела никакого смысла.