Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

— Я думал, что ты понимаешь. Если нет, то иди к майору со своим докладом. Наверняка договоритесь.

Кренгельский не двинулся. Он смотрел на острый хищный профиль капитана.

— Ну что ждешь? Иди, — сказал Домбровский куда-то в пространство.

Время 7.00

Для поручника Пайонка последняя ночь в импровизированном госпитале была одной из самых тяжелых. Он лежал, уставившись в темноту широко открытыми глазами, зажав во рту край одеяла. Организм его был на пределе истощения. Сердце то уменьшало ритм ударов, притихало, то вдруг начинало отчаянно спешить, трепетало, как раненая птица, сдавливало дыхание. И тогда этим солдатом который показал себя бесстрашным командиром в тяжелых боях, спокойно стоящим против нацеленных на его пост мощных корабельных орудий, овладел страх. Боясь задохнуться, он выплевывал изо рта край одеяла, судорожно хватал воздух и, напрягая всю свою волю, подавлял рвавшийся наружу крик. Но он уже не мог заставить себя не стонать. На лбу выступали холодные капли пота. Шведовский, склонившись над поручником, шептал ему что-то, однако раненый уже ничего не понимал. Но этот шепот и присутствие человека, который, казалось, никогда не спал, успокаивали поручника. Шведовский сидел где-то в темноте и срывался с места всякий раз, когда на одной из коек раздавался стон или просьба дать воды. Он разжигал примус, деловито подкачивал его, грел чай, потом добавлял несколько капель вина, добытого кладовщиком Лемке в подвале подофицерского казино. Всю ночь Пайонк видел передвигающуюся по стене тень врача, слышал его голос, когда он приближался к нему:

— Все будет хорошо, пан поручник.

Он хотел в это верить и верил, но в ту ночь потерял надежду, и, прежде чем обрел ее снова, прошло много кошмарных часов. Вскоре после полуночи внезапно началась пулеметная стрельба. Раненые повскакивали с постелей. Пайонк слышал, как люди пытались отгадать, какая вартовня отражает ночную вылазку немцев. Тотчас же после первых пулеметных очередей полумрак госпитального помещения пронзили узкие клинья резкого света, вызвавшие среди раненых замешательство и страх. Прикованные к своим койкам, они больше всего боялись пожара, и, хотя капитан Слабый дал им честное слово офицера, что в этом случае всех их вынесут, они не могли преодолеть в себе страх, и каждый непривычный для них новый луч света казался им заревом. Они успокоились лишь тогда, когда врач объяснил им, что это немецкие миноносцы, находящиеся в море, освещают прожекторами Складницу, чтобы облегчить действия своих подразделений и помешать передвигаться по участку связистам устраняющим неисправности в кабеле, и солдатам, доставляющим боеприпасы и продовольствие на посты. Пайонк представил себе позиции, залитые этим резким светом, ослепленных стрелков, и его охватила ярость — он был бессилен, он не мог принять участие в борьбе, происходившей за стенами казармы. Он думал о своих солдатах, ведущих бой вот уже четыре дня беспрерывно, в то время как он, бессильный и беспомощный, лежит и может только слушать, сжимать кулаки и стискивать зубы, вместо того чтобы вместе с ними отбивать атаки, стрелять и метать гранаты. Эти мысли не давали ему покоя, и он вновь и вновь возвращался к той минуте боя за пост «Паром», когда он был ранен осколком разорвавшегося снаряда. Придя в сознание, он, несмотря на боль, надеялся, что сможет вернуться в строй, но не знал, как ранен, и не представлял, что жизнь его находится в опасности. Когда же он понял это, наступила депрессия. Он осознал, что ему больше не участвовать в борьбе, а может быть, и не дожить до ее окончания. Именно в эту ночь ему казалось, что он умирает. Боль подступала волнами, раздирала тело, сердце билось неровно. Он терял дыхание, напрягался, боролся, судорожно хватал воздух и слабел все больше и больше. Страдания его превосходили возможности человека, и были минуты, когда он желал смерти. Но стоило боли немного поутихнуть, как Пайонк снова с ужасом думал о том, что он едва не сдался, едва не нарушил слова, не изменил клятве…

…Все сидели за расставленными подковой столами, довольные и веселые, в гражданских костюмах и цветных платьях среди множества расшитых мундиров, они — в середине, на почетных местах, в креслах, убранных цветами, перед обильным угощением, батареями бутылок и шеренгами рюмок, которые то и дело возносились ввысь. Тесть, уже зарумянившийся, лукаво подмигивал гостям и выкрикивал «горько!» так, что звенели стекла, а он обнимал Ядвигу, прижимал к себе и целовал в губы под рукоплескания и выкрики, потом смотрел в заливающееся румянцем лицо жены, а тесть гордым взором обводил стол, громко хвалил зятя, и весь офицерский состав, капитан и поручники вскакивали с мест, с шумом отодвигая стулья и пощелкивая каблуками, с рюмками в руках приветствовали хозяина, который вновь призывал налить и выпить за здоровье молодых, пока наконец, когда уже головы пошли кругом, кто-то в конце стола дал знак, а кто-то затянул песню, его поддержали второй и третий, затем ее подхватили все:

А потом уже пошли одна за другой задорные, веселые, удалые и печальные — о белой розе и цветущем розмарине, о девчонке горемыке и армии, о военной службе, о Балтике и Гданьске:

…И тогда он увидел слезы на глазах жены; все пели стоя, все смотрели на молодого пана, который шел защищать море, который должен был не отдать Гданьска или пасть на далеком желтом берегу, но он был здесь, еще не продырявленный пулями, и одной рукой обнимал молодую жену и чувствовал, как она дрожит и жмется к нему, а потом, когда уже смолкли песни, когда развеселившиеся гости разошлись, он в солнечное утро после короткой июльской ночи дал ей слово, что вернется, поклялся, не позволит себя убить, что она снова увидит его, хотя бы ему пришлось для этого пройти сквозь огонь и воду…

…И он шел, но с ужасом обнаружил, что у него нет больше сил, что слабеет и боль сильнее его. Ночь казалась бесконечной, а он, уже теряя от боли сознание, но ощущая ее силу, звал смерть, чтобы через несколько минут или часов снова вступить с ней в борьбу, биться за каждый вздох, за каждый удар сердца.

На рассвете поручник Кренгельский стоял у койки Пайонка; он не мог оторвать глаз от ужасно изменившегося лица товарища, не мог вымолвить слова. Внезапно губы Пайонка зашевелились. Кренгельский наклонился над кроватью и услышал хриплый шепот раненого:

— Я решил… выкарабкаться… я должен. Вы… бейтесь хорошо… Идет подмога?