Казимеж Радович - Кавалеры Виртути

Х. Штеен:

«Одна из штурмовых групп перебежками приближается к польскому укреплению. Разбивается еще на две группы. Атакующая в лоб отвлекает на себя внимание противника, а тем самым и его огонь. Вторая тем временем подкрадывается с фланга, закладывает под стену взрывчатку, поджигает шнур и в несколько прыжков достигает укрытия. Едва последний солдат скрывается за складкой местности, взлетает столб красного пламени на фоне серой стены бункера. Минуту спустя виден черный обгоревший бункер с торчащими вверх закопченными обломками бетона».

Время 13.20

Немцы снова отступили, оставив на подступах около двух десятков неподвижных тел. После непрерывных ночных вылазок тревожащую роль пехоты с рассветом взяла на себя артиллерия, огонь которой нарастал постепенно, пока не превратился в ураганный налет, завершившийся в полдень внезапной атакой. Последняя продолжалась в течение часа. Отбили ее пулеметным огнем, отбросив противника на исходные позиции, и теперь лежали в проломе стены, тяжело дыша и вытирая рукавами пот с разгоряченных, грязных осунувшихся лиц; доставали сигареты, жадно затягивались дымом и бережно, по одному глотку, отпивали воду из котелка.

Вартовня постепенно превращалась в груду развалин. Несколько крупнокалиберных снарядов с линкора и мин минометной батареи снесли крышу и выщербленные истресканные стены. Надземная часть бункера теперь не могла больше служить укрытием от артиллерийского огня, и поэтому, как только начинался обстрел, все спускались в нижние казематы вартовни. Затем, когда канонада стихала и следовало ждать новой атаки пехоты, быстро вытаскивали пулеметы, укрывались в развалинах и занимали оборону.

Капрал Домонь постоянно испытывал ощущение того же удушья, что и в день, когда оказался засыпанным, и поэтому предпочитал поскорее выбираться наверх, в развалины. Так и повелось, что Грудзиньский руководил обороной внизу, а он, Домонь, наверху. Отсюда был хороший обзор и широкий сектор обстрела, хотя укрытие, конечно, хуже, чем внизу. Если бы немцам удалось приблизиться на расстояние броска гранаты, судьба их была бы предрешена. Поэтому они стремились задержать противника на дальних подступах, на приличном расстоянии, и до сих пор это им неизменно удавалось. Однако они знали, что риск велик: стоит только в решающий момент замолчать одному пулемету, ослабнуть силе огня, как противник окажется в непосредственной близости и забросает их позиции гранатами, а тогда конец.

— Дайте еще немного воды, — попросил Ортян. — Жжет в горле, как от перца.

— Выкопай себе колодец, вот и будет тебе вода. Думаешь, только у тебя одного жжет? — ворчал Сковрон. — Из второго котелка начнем пить через час.

Поговорили еще о том, что осталось только четыре плитки шоколада, что на ужин откроют банку тушенки, что через несколько часов им принесут из казарм воду, сухари и сигареты, что после обеда надо будет собрать боеприпасы… Не говорили о завтрашнем дне, о том, что произойдет в воскресенье или в понедельник. Отобьют еще десять, пятнадцать атак, двадцать налетов, а потом… Потом могло случиться только одно, но об этом говорить не хотелось.

— Вот чего я, братцы, не пойму, — размышлял вслух капрал Зых, — зачем эти скоты сегодня так измывались над пустыми складами боеприпасов. За каким дьяволом их взрывали?

— Думали, наверно, что ты там сидишь.

Немцы действительно с дикой яростью атаковали старые бункеры, в которых когда-то хранились боеприпасы, и «овладели» несколькими, что им удалось без особого труда, поскольку никто в них оттуда не стрелял. Солдаты отпустили по этому поводу несколько шуток, а затем вспыхнул спор, начинать пить из второго котелка или ждать еще целый час.

После первых атак все было несколько иначе: солдаты были оживлены, возбуждены, шумно обсуждали ход боя, спорили, кто метче стрелял, прислушивались к артиллерийской канонаде, доносившейся со стороны Тчева и Гдыни, высчитывали, когда в Гданьск вступят польские дивизии, и строили предположения по поводу того, вернутся ли они в свои родные части или останутся в Складнице. В последующие дни они часто обсуждали, что могло задержать подход резервов. Потом пришло известие о том, что Поморье отрезано, и они спорили, насколько оно правдиво. Теперь они перестали об этом говорить, хотя и не перестали думать. Однако и на это у них оставалось немного времени; если они не стреляли, то спали. Из-за постоянного недосыпания они умудрялись спать во время сильнейшего артиллерийского обстрела, до такой степени были изнурены и, может быть, оттого начинали становиться уже безразличными.

Из нижнего каземата вылез Грудзиньский, залег под прикрытием до половины срезанной стены.

— Как только там немного постреляешь, можно задохнуться, — проговорил он и крикнул в сторону входа: — Вылезайте, братцы, несколько минут будет тихо.

Остававшиеся внизу один за другим вынырнули из лаза и улеглись под второй стеной. Домонь придвинулся к Грудзиньскому, протянул ему сигареты:

— Закуришь?

Грудзиньский отяжелевшим движением потянулся к пачке.

— Помнишь, Владек? — спросил он ни с того ни с сего.

— Что?

— Как мы ехали сюда, на Вестерплятте?

Кажется, что было это давным-давно, в каком-то далеком прошлом. Вышли они из казарм вечером, моросил мелкий дождь, было холодно и ветрено, на тротуарах — одинокие прохожие, но каждый из них останавливался, смотрел с беспокойством на небольшой отряд солдат, марширующий с полной боевой выкладкой, с винтовками, вещмешками, в касках, поднимал руку в каком-то несмелом жесте, то ли приветствия, то ли прощания, кто-то о чем-то спрашивая, что-то говорил… Это были дни, когда немцы входили в Прагу.

— В поезде мы тайком распили вино, которое было у Шамлевского.

— А Генек Хруль рассказывал, что у нас будет не служба, а лафа. Что, Владек, не так мы себе все это представляли?

— Не так. К чему ты об этом говоришь?

Грудзиньский развязал шнурки на ботинках и облегченно вздохнул:

— Ноги отекают, черт. Некогда разуться.

— Сейчас можно. Швабы жрут как раз свой обед и целый час не двинутся. У них все по-порядку, как по уставу положено. К чему ты о том-то говорил?

— Так просто. — Он последовал совету Домоня и сбросил ботинки, с минуту ощупывал ступни и шевелил пальцами, потом снова оперся о стену и глубоко затянулся дымом. — Кто там еще ехал с нами в купе, не помнишь?

— Бронек Усс, Янек Ковальчик, Земба и Антек Пируг… — Домонь медленно перечислял имена погибших товарищей. Грудзиньский слушал, кивая в такт головой. — А в чем все-таки дело, Бронек?

Капрал швырнул окурок и наблюдал за струйкой дыма, медленно вьющейся вверх. Рассмеялся.